Эрнст Сафонов - Сейф

...Куропаткин лежал убитый, а я ждал, чего Устюжин сделает дальше. От температуры и ужаса я был весь огненный. Устюжин выскочил из чулана, вооруженный уже знакомым мне ружейным обрезом шестнадцатого калибра и финкой. Приказал: «На чердак!» Я вот так — видите? — отрицательно покачал головой, это означало: я никуда не пойду. Тогда Устюжин крикнул: «Ты чего — покажешь им, где сейф? А ведь покажешь, козел!» И он споднизу воткнул мне финку в живот. Но я отдернулся и рухнул на пол, как смертельно пораженный. На самом деле финка вошла неглубоко, не причинив мне большой беды. Устюжин наступил на меня и помчался на чердак, потому что в дверь уже стучали: «Открывайте!»

...Мы считали, что в сейфе должно быть не меньше пятидесяти тысяч. Устюжин сказал, что мне причитается одна четвертая часть, и то я должен быть доволен, а остальное — ему одному. Я, опасаясь, что он опять меня изобьет, молчал.

СУДЬЯ. А что — обидным представлялось, что Устюжин обделяет вас?

— Не отрицаю. Было обидно. Очень!

Под тяжелыми старинными сводами голос Петьки Мятлова звучал тонко, с надрывом; Петька, как умел, каялся, винился, то с истовой правдивостью, будто безоглядно исповедуясь, то с внезапной хитрецой, выставляя себя беззащитной жертвой Устюжина, — и тогда громко кричал, какой он трусливый, безвольный, никудышный человек, как Гошке Устюжину было просто завладеть им!

Гошка Устюжин редкие слова пропускал через неразмыкающиеся губы, едва шевеля ими, и чтобы получить от него простые «да» или «нет», членам суда требовалось терпение и выдержка. На Петьку он изредка взглядывал не с презрением, а, пожалуй, с брезгливостью; весь был как затвердевший, после обжога, слиток, который никак невозможно расколоть. И лишь когда был зачитан приговор: «...Устюжина... к исключительной мере наказания...» — он издал короткий стон, жесткое лицо расслабилось и сделалось потным.

Когда же Устюжина вели к спецмашине с зарешеченными окошками, ноги плохо повиновались ему, не гнулись в коленях, а старшему конвоя, рослому прапорщику с напряженным взглядом холодных, не подпускающих к себе глаз, казалось, что осужденный нарочно идет медленно, упирается, — и он торопил: «Живее, ну!»

Так все будет.

Но прежде чем это будет, Чухлову и его помощникам предстояло пройти через непредугаданные события, которые навсегда останутся в памяти, как то, что было.

Те, последние оставшиеся до выезда минуты, как всегда, тянулись долго, подстегивали нетерпением, и все поглядывали на часы и на Чухлова. Офицеры, назначенные Сердюком в оперативную группу, сидели в кабинете начальника; рядовые и сержанты находились во дворике у машин. Чухлов объявил, что поедет тоже, и хоть операция по задержанию никому не представлялась особенной, сопряженной с непременной опасностью, — Чухлов, после того, как его заместитель весьма подробно расписал обязанности каждого, счел нужным предупредить сотрудников о повышенной бдительности и осторожности. Характер, замашки Георгия Устюжина неведомы, и кто знает — а вдруг он вооружен, вздумает оказать сопротивление! Да и у Петра Мятлова — пусть он, само собой, размазня, маменькин сынок — двустволка в доме имеется...

— Сколько времени Устюжин живет в Доможилове?

— Около трех месяцев, товарищ майор.

— Почти три месяца! — Чухлов с укором посмотрел на участкового Щербакова и на капитана Чернущенко. — Тут такой минус нам — с оглоблю. Новый человек, а кто — иди к Фимке спрашивай! Так?

— Паспорт-то у него чистый был, — попробовал оправдаться Щербаков. — А что пьет — это знали, товарищ майор.

— Честь по чести, — передразнил Чухлов. — Ты, Щербаков, участковый инспектор, у-част-ко-вый... вдумайся! Не паспорт, холодную бумагу, а живую душу видеть и знать обязан. Ясно?

— Из улик лишь флотская пуговица пока не подтверждена ничем, — напомнил Чернущенко.

— Как одежду посмотрим, в которой они за сейфом лазили, так и подтвердим, — сказал Сердюк.

— Что ж, с богом, Павел! — встал из-за стола Чухлов.

Все поднялись.

— Еще раз проверьте оружие, — посоветовал Сердюк.

У него самого и Щербакова пистолеты были в кобурах, на поясе; Чернущенко положил свой в карман брюк; Чухлов, как обычно делал в таких случаях, достал из сейфа старый любимый наган с именной пластинкой на облезлой, круто изогнутой рукоятке: «Герою беспримерного партизанского рейда...». Облачился в тужурку, и наган занял привычное ему место — у сердца, ближе к подмышке, стволом вниз. Сердюк уважительно произнес:

— Это пушка! Всякий раз смотрю — приятно. Были б только патроны!

— На мою службу, Павел, хватит. А лучше на пенсию уйти, совсем ни разу не выстрелив!

Все к двери потянулись — и телефонный звонок. Весь день трезвонят непрестанно.

«Таська», — подумал он, снимая трубку.

— Папка, я тебя целую в твои колючие щеки! К тебе можно? Какая я соскученная... ужас! Человек ты мой!..

— Так я и поверил всяким коварным речам, — сдерживая радость в груди, ответил он. — Слух докатился, что ты теперь вообще своих игнорируешь.

— Врут, папка! Но с Кириллом хочу тебя познакомить...

— Игнорируешь, а старый друг, не забывай, лучше новых двух.

— Это ты у меня старый и лучше всех! Зайдем мы к тебе?

— Напрасно подлизывалась. Нельзя, занят. До встречи за ужином!

Шел к машине, а голос дочери звончато жил в нем, и сержант Зайцев, предупредительно распахнув дверцу, сказал:

— Так улыбаетесь, словно дело уже сделано, товарищ майор. Извините, конечно.

— Не сделано, Зайцев, сделаем.

Выехали на двух машинах.

Езды до нужной улицы, Тракторной, пять минут.

Не доезжая, остановились в старом бесхозном саду. Младший лейтенант Щербаков и младший сержант Дрыганов быстро побежали в обход домов, чтобы в случае необходимости отрезать Устюжину путь для отступления по огородам. Другая группа под началом капитана Чернущенко направилась к дому Петра Мятлова. Чухлов, Сердюк и Зайцев, помедлив, давая возможность Щербакову и Дрыганову занять позицию, пошли к кирпичному особняку Китайцевой.

Зайцев острыми молодыми глазами с расстояния разглядел, что в окне маячит чей-то силуэт.

Петька Мятлов!

— И этот здесь, — тяжело дыша, бросил Сердюк, с трудом поспевая за Чухловым и Зайцевым.

Когда открывали калитку палисадника, явственно услышали, как лязгнул засов входной двери. Не хотят впускать!

— Тут с сюрпризом будет, — опять подал голос Сердюк и расстегнул кобуру.

— Зайцев, — сказал Чухлов, — останься у калитки, за деревом укройся, с окон глаз не спускай.

— Есть!

— А мы, Павел, прямо... Такую дверь плечом не вышибешь!

Цеплялись за брюки колючие веточки крыжовника, угасающее солнце второй половины дня стелилось по оконным стеклам и белой цинковой кровле.

«Отгрохала Фимка коттеджик, — подумал Чухлов, — пока наш ОБХСС спит!..»

— Стучи, Павел, не жалей кулаков.

— Открывайте!.. Мятлов, и тебя касается!

«Через заднюю дверь будут уходить, — не сомневался Чухлов. — Заперлись, чтоб минуты выиграть, хоть на сколько-то нас задержать. Но Петька куда удирает, обалдел совсем, щенок!.. Не растерялись бы Щербаков с Дрыгановым...»

— Павел, продолжай тут с Зайцевым... А я — за дом, со двора!

Только за угол метнулся — сверху, над головой, по цинковой крыше рассыпалась дробь шагов. «Из чердачного окна вылезли...» Отбежал в сторону, запрокинул голову, чтобы увидеть, кто там: оба, один? На фоне небесной синевы ухватил взглядом вороненую сталь в вытянутой руке Гошки Устюжина, упал на землю, и тут же, секундой позже, грохнул выстрел. Не пистолетный — тот, как хлопок, а этот густой, ухающий, и сыпануло вокруг, словно горохом. «Обрез, картечью... сволочь! Как бы со второго раза не достал меня!»

Но Устюжина на крыше уже не было.

«Спрыгнул!»

Услышал Чухлов звон разбиваемого стекла, голос Сердюка:

— Зайцев, в окно! Я прикрываю!

И опять раздался прежний, из обреза выстрел, уже в саду, и одновременно с ним — голос Щербакова:

— Сто-ой, бросай оружие!

«Теперь Гошке не перезарядить, — отметил Чухлов, — не успеет. Не задел ли кого из моих?»

Он бежал по грядкам, с хрустом ломалась ботва под ногами, струился, обжигая глаза, пот из-под фуражки; силился понять он, отчего это ребят не слышно, никакого шума, только в висках у него невыносимо стучит, какой-то резкий металлический перестук, больно отдающийся в сердце, и сверлящая мозг мысль: «Неужели уйдет?» Черт те какие заросли крыжовника, всюду этот крыжовник! А Петьку Мятлова Сердюк, надо думать, уже взял. В доме. Возможно, во дворе иль на чердаке. На крыше Устюжин один был... А Петька стрелять не будет, нет.

У яблони, привалившись к ней спиной, сидел Щербаков, лицо его страдальчески кривилось.