Аркадий Вайнер - Телеграмма с того света

— А что за человек? — спросил я.

— Клава работала официанткой в столовой горсовета, и приехала какая-то центральная комиссия. Командовал в ней Александр Петрович Еременко. Ну, конечно, тогда он еще не был замминистра, но и в те поры крупный был тоже начальник. Познакомился с Клавой, пошутил, поговорил и сглазился — полюбил. А сам он был еще в расцвете, в силе, во власти. Клавка от него совсем обезумела. Может быть, тот и женился бы на ней, да ведь как в жизни бывает — предложили ему повышение большое, а там семья, дети, положение. Кто же это понял бы его: не успели на пост назначить, а он старую жену бросил! Вот так они и прожили много лет на два дома…

— А Костя Салтыков об этом знал?

— Ну, не сразу, конечно, но узнал. Когда Настя родилась, то Клавдия сказала ему, что это не его дочка и она от него уходит. Запил он поначалу, конечно, горевал долго, а потом пришел к Клавке: давай, мол, начнем все по-новому, девочку все равно любить буду, раз тебя люблю, моя дочка будет, забудем все, начнем жизнь сначала. Простил он Клавдию за этот грех, а она хоть и согласилась, а жить с ним толком больше не могла и не принимала его прощения. Он ей и с добротой своей не нужен был — Клава тогда Еременко любила. Ну, и он ей, конечно, помогал. Устроил в Москву на какие-то специальные курсы. Вернулась сюда — назначили ее замдиректора магазина, потом в горпищеторг, а потом уже она сама пошла — власть, силу, авторитет в городе набирала двумя руками, стала директором Дома торговли, а это у нас фигура самая заметная…

— А сейчас эта связь существует? — спросил я.

— Нет, там все кончилось, но Клавдия за эти годы стала совсем другим человеком. Система торговли — возможности, блаты, услуги, взятки, люди на подхвате всегда, — изломалась она вся.

— А вы с ней говорили раньше об этом?

— Не судья я ей. Мы с ней прожили целую жизнь вместе. Я ведь у них в доме, когда сиротой осталась, несколько лет прожила. Я в Ярославле в пединституте училась — мне родители Клавдины посылки продуктовые слали, — на стипендию-то в двадцать рублей не проживешь. Не могла я им этого забыть никогда…

— Выходит, вы видели, как Клавдия разрушается на глазах, и ничего не пытались сделать?

— А что я могла сделать? Она меня и слушать не хотела. Я ее совестить пытаюсь, а она смеется: мол, маленькие подарки поддерживают большие дружбы. Клавдия давно считала, что меня по всем статьям перегнала. Наверное, и правда это.

— Скажите, Екатерина Сергеевна, а Настя Салтыкова знает, что Константин ей неродной отец?

— Нет, не знает. Да он ей и есть родной. Всю жизнь был отцом. И когда он в суд подал, требуя, чтобы Настя с ним жила, ведь это он от большой любви к девочке сделал. Не хотел, чтобы она Клавкину судьбу повторила. Сердцем знала я, что прав Костя, а не могла Клаву тогда предать. Отношения уже с Еременко совсем распадались, и это бы ее просто убило. И не могла она Настю отдать и не хотела, потому что без ума ее любит. От такой любви и пошла она на это ужасное дело. Да и Есаков ее сильно подбивал на всякие пакости. Ведь моложе он ее много, боялась, что это последняя ее связь, на нем женская жизнь ее кончается.

Она подумала, помолчала и сказала:

— Трудно мне судить ее. Она ведь Настю, помимо всего, хотела устроить в Москву в институт, чтобы девочка с Петькой Есаковым поменьше общалась. Душа тревожилась у нее: парень он молодой, здоровый, бессмысленный, а девка-то взрослая уже, не хотела Клавдия, чтобы они вместе толклись в одной квартире. Надеялась, что Настя уедет в Москву, выучится, свою жизнь сложит ловчее и красивее, чем у нее самой, а все вот так страшно обернулось…

Я спросил ее:

— А Коростылев знал, что Костя неродной отец девочке?

Она удивленно взглянула на меня.

— Конечно, знал. Он ведь Костю уважал очень и к Насте хорошо относился, был уверен, что только с Костей она человеком станет… а теперь, что уж говорить, — махнула рукой и горько заплакала.

Около дома Владилен собирал машину в дорогу. Резиновой растяжкой-пауком он пристегивал чемоданы на никелированном крышном багажнике. Дети уже сидели в кабине, а Лариса стояла с сумкой в руках у распахнутой дверцы. Я притормозил у забора, заросшего кустами бирючины и ракитника, вылез из «Жигулей» и сказал Барсу: «Пошли». Пес настороженно взглянул на меня и плотнее забился в угол заднего сиденья, а Владилен нацепил последний крючок, с пыхтением соскочил с подножки, повернулся ко мне:

— Бегать надо по утрам, живот отрастил, дышать трудно…

— Давай вместе бегать, — предложил я. — Бежим цугом, залитые утренним уругвайским солнцем, — захватывающее зрелище.

Он похлопал меня одобрительно по плечу.

— Все-таки ты удивительно настырный человек! Я ведь не верил, что тебе удастся всю эту историю раскрутить.

Я смотрел на него — красивого, сытого, хорошо одетого, доброжелательно-снисходительного — и пытался понять, отчего же меня так распирает сказать ему что-нибудь неприятное, обидное, горькое. Может быть, я ему завидую? Но ведь человеческая зависть — это в первую очередь желание поменяться местами в жизни, а я ни за что и ничем не хотел бы с ним меняться.

— Твой тесть, Владик, потратил много лет, чтобы научить меня очень трудному делу — терпению думать об одном и том же…

— Да, это заметно, — кивнул Владилен, помолчал и сказал: — Вот ты и додумал телеграмму до конца, что теперь будет?

— Дальше? Я думаю, их будут судить и сильно накажут, а потом жизнь будет продолжаться…

— Стас, да не сердись ты так на меня! — усмехнулся Владилен. — Я-то ни в чем не виноват! А расспрашиваю я тебя потому, что мы с Николаем Ивановичем плоховато понимали друг друга. Поэтому я бы хотел лучше понять тебя.

— А что непонятного?

— Система твоих целей и мотивов. Ты сделал, с моей точки зрения, почти невозможное и выволок за ухо на свет божий эту мерзавку с ее любовничком. Теперь их накажут. Ну, а что Коростылеву сейчас до этого? Его больше все равно нет…

— Мы все есть. Это нужно было не Кольянычу, а им всем. — И я показал рукой на город под холмом. — Они должны знать, что сила справедливости в жизни больше ненависти и злоумия. Твой тесть сказал однажды, что смысл моей работы — в борьбе гуманистической строгости закона с бесчеловечием вседозволенности.

Владилен покачал головой:

— Может быть, может быть…

Лариса тронула меня за руку и сказала:

— Стасик, я и не знаю, что теперь с домом станет, с вещами. Нам ведь уезжать надо.

— Да, действительно, — оживился Владилен. — Прямо ума не приложим, что нам с этим барахлишком делать…

— Это точно, — согласился я. — Твой тесть по части наследства совсем не постарался.

— Не в этом дело! — прижал руку к сердцу Владилен. — Выкидывать как-то совестно, а везти в квартиру просто нелепо.

— Ты не хочешь взять папины книги? — тихо спросила меня Лара. — Их немного, но ему было бы приятно, что книги остались у тебя…

— Спасибо, Лариска. Если хочешь, я поговорю с Надей Воронцовой, может быть, лучше отдать книги в школу? Это Кольянычу было бы еще приятней…

— Да-да, конечно! — обрадовалась Лариса. — Будет на душе спокойнее, что ребята пользуются…

И сразу же снова озаботилась:

— Хочу пойти к Дусе спросить: не возьмут ли они Барса? Куда он нам в городе?

— Не надо, Лара, не беспокойся. Я заберу Барса. У меня к тебе просьба.

Лара подалась вся ко мне:

— Что угодно!

— Я бы хотел, чтобы ты мне отдала завещание Колумба.

Она всплеснула руками:

— Конечно, о чем ты говоришь! Нам это все равно девать некуда.

— Спасибо, Лара, я беру его на время. Когда-нибудь я его верну.

— Да зачем? Возьми его совсем! Для чего возвращать? Нам оно не нужно…

— Да, наверное, — сказал я, помолчал и добавил: — Через несколько лет подрастут твои ребята, и я верну им завещание Колумба. Я мечтаю, надеюсь, я верю, что оно им еще очень понадобится…

— Вы и пришли снова, будто вернулись из моих детских снов и мечтаний, — сказала Надя, и смотрела она в сторону, на сбегающую под гору дорогу, будто ждала, что кто-то очень нужный появится в конце бетонной полосы.

— Я мало похож на сказочного принца, — усмехнулся я.

— У всех людей свои сказки, — покачала она головой. — И принцы свои… Я знала, что вы когда-нибудь вернетесь…

— Я вернулся по очень печальному поводу, — напомнил я.

— Нет, Николай Иванович был болен и стар, и все равно — через год или через три — вы приехали бы прощаться с ним, а сейчас он умер в бою с этой нежитью, нелюдьми, приславшими телеграмму с того света. И вы вернулись из моей детской любви к вам, чтобы добить за него эту нечисть. Спасибо.

Я положил ей руку на плечо, повернул к себе:

— Это звучит, как окончание сказки. Мы прощаемся навсегда?