Фридрих Незнанский - Возьми удар на себя

Девушка нахмурилась, потом отвернулась от окна, направилась к дверям и, приоткрыв их, выскользнула из своей комнаты. Пройдя по небольшому коридорчику, в который выходили двери еще трех комнат, она остановилась на круглой площадке, венчавшей лестницу, уходившую вниз, в гостиную, и замерла прислушиваясь.

В гостиной шел по-прежнему, как и час назад, весьма оживленный разговор между матерью и Хватаном. Изредка бросал свои реплики и Миша. Все трое обсуждали присмотренную для них адвокатом квартиру. Катю это совершенно не интересовало, в смысл разговора она не вникала, тем не менее осталась стоять наверху, внимательно вслушиваясь в происходящее внизу.

Простояла она так не меньше двадцати минут и уже собралась возвращаться к себе, когда из глубины квартиры донесся до нее перелив дверного звонка… Впервые за эти долгие и вязкие, как патока, недели Катя почувствовала, как екнуло, а потом забилось в два раза быстрее ее сердце. И, крепко вцепившись в перила лестничной площадки, обратилась в слух… Чтобы понять, что это не ошибка, ей понадобилось гораздо меньше времени, чем матери, Хватану и даже Михаилу, которого, судя по всему, кто-то вынудил остаться там, внизу, иначе Мишка давно бы уже был здесь…

На мгновение девушка прикрыла глаза, потом быстро и бесшумно метнулась назад, в свою комнату. Ее губы искривила какая-то странная усмешка.

Дверь Катя запирать не стала — ни к чему, минуты три от силы понадобится, чтобы ее выломать. И стараться не стоит… Бумага и ручка всегда лежали у нее на прикроватной тумбочке на всякий случай. Вот и пригодились… Быстро черкнув на чистом листе несколько слов, она опустилась на пол, засунула руку под подушку, потом еще дальше: между периной и спинкой кровати находилось то, что Катя искала.

И прежде чем совершить задуманное еще тогда, несколько месяцев назад, то, что существовало в ее сознании только как теоретическая возможность, не более того, и исключительно потому, что она привыкла продумывать и просчитывать все, как минимум, в двух вариантах, вдруг сделалось реальностью. Увесистой, как бетонная плита, сырой, как комья земли под выворачивающей их лопатой…

Катя Пояркова подняла глаза на портрет отца, висевший в изголовье ее кровати, и, не поднимаясь с колен, жалко улыбнулась.

«Прости, папочка… — прошептала она. — Пожалуйста, прости…»

Вместо истерики, которую готовился пережить в этом доме Турецкий, у Анны Константиновны случился шок. Или что-то вроде шока, когда суть происходящего до нее наконец дошла. Женщина побледнела и медленно повернула голову к сыну, возле которого, положив ему руку на плечо, стоял Яковлев, а рядом — участковый и еще какой-то молодой здоровяк в камуфляже. Второй такой же маячил за спиной тяжело осевшего в своем кресле Валерия Хватана. Лица остальных она различала плохо, хотя смысл слов старшего из двоих до нее дошел…

— Миша, — прошептала Анна Константиновна, — Мишенька… Скажи, что это неправда… Что это ошибка, гнусная ложь, оговор, так же, как с отцом… Миша!..

Михаил Поярков не выдержал отчаянного взгляда матери, ее белого, как бумага, лица, расширившихся от ужаса зрачков. Он ничего не сказал, только опустил голову и закрыл руками лицо, как делал это, будучи маленьким мальчиком, в тех редких случаях, когда ему доводилось провиниться перед родителями. Именно в этот момент, в момент упавшей на них всех тягостной тишины, где-то наверху и послышался глухой удар… Если б не эта тишина, никто б его, вероятно, и не расслышал.

Первым среагировал Яковлев. Бросив что-то на ходу местному спецназовцу, он стремительно кинулся к лестнице, ведущей на следующий уровень квартиры. Лишь спустя секунду вслед за ним метнулись Турецкий и Померанцев.

Но не только они — и Владимир Владимирович мог не спешить, все трое опоздали: Саша понял это, едва переступив порог Катиной комнаты и отстранив замершего в проеме дверей Яковлева. Личная встреча с Катей Поярковой отменялась… Одного взгляда на скорчившееся на полу тело — в странной позе, на коленях, словно в последние секунды жизни она молилась перед портретом отца, было достаточно, чтобы понять: она мертва. И так же как и ее жертва, Сергей Павлович Кожевников, погибла мгновенно, не успев до конца проглотить ту же самую отраву, которую в суете поздравлений, в сгрудившейся возле художников толпе гостей сумела плеснуть в бокал своей жертвы…

В точности такой же пузырек то ли из-под альбуцида, то ли из-под пенициллина, валялся рядом с телом девушки, в нем еще оставалось немного прозрачной, как слеза, жидкости…

Рядом с Александром Борисовичем, придя наконец в себя, тихо чертыхнулся Яковлев, все еще наглухо молчал Валерий. Саша заставил себя сделать шаг вперед — туда, где скорчилось тело Кати, и взгляд его наткнулся на лежавший поверх смятого одеяла листок бумаги с одной-единственной фразой, написанной крупным, неровным почерком, Саша Турецкий прочел эту фразу со своего места без труда:

«Папочка, я тебя люблю!»

И все — больше ничего, даже подписи.

В комнате Кати Поярковой снова установилась тишина, и стало слышно, как внизу отчаянно рыдает Михаил, как что-то глухо бубнит, то ли успокаивая его, то ли инструктируя, адвокат Хватан. Анны Константиновны слышно не было. Саша вспомнил ее бескровное лицо, ее окаменевшую позу, ее глаза с расширившимися зрачками, устремленные на сына, и почти до боли сжал зубы.

Это был один из тех редчайших моментов, когда он всем своим существом ненавидел дело собственной жизни и проклинал тот день, в который понял, что это действительно дело, которое стоит того, чтобы посвятить ему жизнь…

Константин Дмитриевич Меркулов сочувственно посмотрел на своего старого друга и подчиненного Сашу Турецкого и тут же отвел глаза, уткнувшись в документы, которые тот только что молча положил на его стол.

С момента возвращения Александра Борисовича, Померанцева и Володи Яковлева из Электродольска прошло уже десять дней. Днем раньше в Москву был этапирован Михаил Поярков, находившийся в данный момент в СИЗО. И все это время Саша пребывал в столь сумеречном настроении, что Константину Дмитриевичу все чаще приходило в голову пренеприятнейшее слово «депрессия».

Накануне он даже позвонил Ирине Генриховне — в робкой надежде, что причина Сашиного состояния кроется вовсе не в рабочих, а в семейных делах. Ирина, однако, моментально развеяла Костины иллюзии, не преминув высказать свое мнение в этой связи в столь резкой форме, что Меркулов, сам того не желая, начал оправдываться перед ней, как провинившийся школьник, не понятно, собственно, в чем. Кто ж мог подумать, что дело об убийстве Кожевникова обернется для ее мужа, вопреки своему удачному с точки зрения следствия завершению, чуть ли не стрессом?.. Уж такая у них работа — ничего тут не поделаешь! Сашиной вины в гибели девчонки нет — так же, как в том, что убийцами оказались, в сущности, совсем еще дети… Кто, скажите на милость, мог такое предположить?..

Что касается остальных выезжавших в Электродольск, то и Померанцев, к примеру, отличным настроением тоже не блистал. Однако средство «реабилитации», с точки зрения Константина Дмитриевича, выбрал вполне достойное, углубившись в работу с головой. Бо€льшую часть дня Валерий проводил вне стен Генпрокуратуры, мотался то в СИЗО к Михаилу Пояркову, то к экспертам, то в Первый департамент МВД к Грязнову-старшему. В отличие от Турецкого, ведущего жизнь затворника в собственном кабинете.

Меркулов быстро просмотрел очередную порцию документов, доставленных ему Сашей, и отодвинул от себя папку с делом.

— Вообще-то, Сань, тебе полагаются отгулы… Не хочешь воспользоваться? Спешки особой сейчас нет, с текущими делами вполне справится Померанцев, экспертное заключение медиков из Электродольска придет не раньше чем через неделю, так что…

— Я что, просил у тебя отгулы? — сварливо отозвался Александр Борисович. — К тому же у меня и без этого расследования дел выше крыши… По одному уже срок вот-вот истекает, там конь не валялся — придется продлять… Вопросы ко мне есть?

Он кивнул на кожевниковскую папку.

— Да нет, все ясно…

— Тогда давай, я пошел — работать надо!

И не успел Константин Дмитриевич глазом моргнуть, как его подчиненного словно ветром сдуло. Некоторое время Меркулов посидел, огорченно глядя на захлопнувшуюся за ним дверь, потом задумчиво покачал головой. «Ничего, — подумал он, — Сашка — человек сильный, без нашей, порой и впрямь проклятой, работы, как и все мы, жизни на самом деле не мыслит… Значит, рано или поздно обязательно оклемается… Хотя, конечно, лучше бы пораньше!»

Между тем Александр Борисович, вернувшись к себе после визита к Меркулову, с удивлением обнаружил, что за окном уже сгущается вечерняя синева. И когда только успел пройти очередной рабочий день? Накануне небывалый мороз, истязавший столицу больше месяца, наконец переломился. Хорошо, конечно, но кроме всего прочего это означало, что на улицах сегодня наверняка будут адские пробки: все, кто не мог завести свои тачки еще пару дней назад, наверняка сегодня завелись, и улицы, скорее всего, забиты под завязку.