Виктор Пронин - В позе трупа

Желваки, маленькие, бугристые, острые желваки возле самых ушей Амона вздрогнули, напряглись и замерли. Сжав зубы, он молчал.

Вошел Шаланда.

Амон вздрогнул и поглубже вдвинулся в стул. Шаланда еще от двери улыбнулся, плотно закрыл за собой дверь, вкрадчиво приблизился к Амону. Легонько потрепал его по щеке, тот напрягся, ожидая удара.

— Вот и встретились, — мягко, даже с какой-то ласковостью проговорил Шаланда, но глаз его при этом нервно дернулся — еще налитой глаз, да и щека оставалась припухшей. — Как поживаешь?

— Хорошо поживаю.

— Ну-ну.

Протокол опознания Амона как человека, устроившего дебош в отделении милиции, Шаланда подписал, хотя и не без колебаний. Больше всего его смущало то, что оказался потерпевшим, не хотелось ему в документах проходить потерпевшим. Но Пафнутьев его убедил в том, что для будущего суда он важен именно как потерпевший, причем при исполнении служебных обязанностей.

Несколько раз в кабинет заглядывал обеспокоенный Анцыферов, но Пафнутьев улыбался ему так обнадеживающе, что тот успокаивался, исчезал, но через пятнадцать-двадцать минут заглядывал снова.

— Заканчиваете? — спрашивал он, просунув голову в дверь кабинета и обеспокоенно оглядывая всех.

— К тому идет, Леонард Леонидович, — кивал Дубовик безразмерным своим носом, не отрывая взгляда от протоколов.

— Тянете, — укоризненно говорил Анцыферов.

— Успеем, — Пафнутьев беззаботно махал рукой, словно бы даже и мысли не допускал о чем-то непредвиденном, неожиданном.

— Ладно, я еще загляну, — напоминал Анцыферов.

— Загляни, Леонард, загляни, — не возражал Пафнутьев.

Но и эти его слова настораживали прокурора, он долгим взглядом изучал Пафнутьева, словно пытался проникнуть в тайные его мысли и намерения. И опять исчезал, так и не погасив своих сомнений. Единственное, чего добился Анцыферов, — это того, что забеспокоился и Амон, до того сидевший мирно.

— Скажи мне, начальник, что происходит? — спросил он наконец. — Что за суета началась?

— Никакой суеты, — отвечал Пафнутьев твердо. — Идет плановая работа. Готовим документы к твоему освобождению.

— Мозги пудришь, начальник.

— Ничуть, — заверил Пафнутьев.

— С такими документами сажают, а не освобождают.

— А ты откуда знаешь? Уже сидел?

— Догадываюсь… Нехорошо себя ведешь, начальник. Сокрушаться будешь.

— Вместе посокрушаемся.

Лукавый Пафнутьев все-таки нащупал выход из того положения, в которое затолкал его Анцыферов требованием немедленного освобождения Амона. Если он так хочет выпустить его, пусть. Но при этом останутся все документы, которые необходимы суду. И по этим документам, на их основании можно выносить приговор, можно давать и десять лет, и пятнадцать. Это будет бомба, которая все равно взорвется рано или поздно, а то, что бомба существует, Анцыферов знает и не сможет о ней забыть ни днем, ни ночью. А для того, чтобы папка с документами была в боевой готовности, требуется одно — постановление об освобождении Амона подпишет Анцыферов. Это будет единственным условием Пафнутьева. Все остальное он готов сделать.

Уходя из кабинета прокурора, он уже знал, что нужно делать, знал и то, что Анцыферов ни за что не согласится это постановление подписать. А если подпишет — это будет самая крупная ошибка в его жизни. И пока Дубовик готовил документы для осуждения Амона, Пафнутьев обстоятельно, обдумывая каждое слово, готовил постановление для освобождения Амона. И, войдя к прокурору, Пафнутьев молча положил бумагу на стол, ткнув в нее пальцем:

— Вот здесь, Леонард.

— Что здесь?

— Подписать. — Выражение лица Пафнутьева было скучающим, почти сонным, и смотрел он не на взрывной документ, а в окно, на потеки дождя, которые извилистыми ручейками струились по стеклу. К мокрому стеклу прилипло несколько листьев, в комнате стоял осенний полумрак, Анцыферов свет не включал, наслаждаясь этими кабинетными сумерками.

Увидев внизу свою фамилию и место, оставленное для подписи, Анцыферов все понял мгновенно. Он даже не стал вчитываться в текст самого постановления. Легонько, будто в самой бумаге таилась опасность, Анцыферов отодвинул листок от себя подальше.

— Ты, Паша, очень хорошо все изложил. Мне нравится.

— Старался.

— Даже перестарался немного, — усмехнулся Анцыферов. — Я не могу подписать эту бумагу. Я недостаточно знаком с делом. Ты ведь во всем разобрался? И пришел к выводу, что этого человека можно отпустить?

— Как скажешь, Леонард.

— Ну, что ж… Если ты так решил… Отпускай. Я не возражаю. Поставь черточку у моей фамилии, знаешь, как делается, когда подписывается кто-то вместо начальника… И распишись.

— Хорошо, — Пафнутьев помолчал, все с тем же сонным выражением глядя в окно, потом взял листок с постановлением и вышел.

Вернувшись в кабинет Дубовика, он решил провести с Амоном еще одну маленькую провокацию. В целлофановый пакет, куда были сложены отобранные при задержании вещи Амона, он положил и фотографию Цыбизовой, тот самый снимок, который сохранился у Зомби. Что-то подсказало ему такую затею, что-то толкнуло под руку, когда он смотрел, как Худолей вертится вокруг Амона, пытаясь сфотографировать его во всех мыслимых и немыслимых поворотах. Амон пытался отворачиваться, опускал голову или, наоборот, поднимал ее к потолку, но это нисколько Худолея не останавливало, он продолжал щелкать, невзирая на свирепые гримасы, которыми Амон пытался отпугнуть эксперта.

И наконец не выдержал.

— Начальник! — закричал Амон. — Что происходит? Убери от меня этого человека! Сколько можно фотографировать?!

— В газетах напечатаем, по телевизору покажем, — усмехнулся Пафнутьев. — Пусть все знают, какой ты красивый, какой ты гордый, — последние слова Пафнутьев произнес с явным акцентом.

— Нехорошо шутишь, начальник.

— Как умею. — Пафнутьев сделал знак Худолею и, выйдя вслед за ним в коридор, вручил ему фотографию Цыбизовой. — Вложишь в блокнот Амону. Пакет с его вещами должен быть опечатан, понял? При Амоне вскроешь, чтобы было впечатление неприкосновенности его вещей, дескать, никто к ним даже не притрагивался.

— Ты что, отпустить его хочешь?

— Анцышка требует.

— Пошли его подальше.

— Послал. Не понимает.

— Что мне делать?

— Снимай. Побольше снимай. Кто бы ни появился в кабинете, по какому бы вопросу ни зашел — снимай. И еще — отпечатки пальцев сними с него по полной программе! Понял? Отпечатки всех его двадцати пальцев должны быть в деле.

— Ну ты, Паша, даешь! Скажи еще, чтоб с двадцать первого пальца тоже отпечаток снять!

— Если сможешь — давай. Не возражаю. Амону это понравится.

— Ну ты даешь, — смешался Худолей и даже, кажется, покраснел, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он вернулся в кабинет Дубовика минут через десять, торжественно неся на вытянутых руках тощеватый целлофановый пакет с вещами, отобранными у Амона при задержании в ресторане. Чувствуя к себе общее внимание, Худолей прошел к свободному столику, не торопясь уселся за него, водрузил в самый центр пакет. Амон наблюдал за ним внимательно и подозрительно. Взяв из стола ножницы, Худолей срезал верх пакета и все содержимое вытряхнул на стол.

— Пиши расписку, что все получил, — Дубовик положил перед Амоном чистый лист бумаги.

— А что писать, начальник? — Амон растерялся. Видно, нечасто приходилось ему брать в руки нечто пишущее.

— Я, такой-то и такой-то, житель гор или долин, не знаю я, какой и чей ты житель… Сегодня получил изъятые у меня вещи… Так, ставь двоеточие… Будем перечислять твои вещи, чтоб потом в суд на нас не подавал из-за пачки сигарет.

— Обижаешь, начальник. — Амон укоризненно посмотрел на Дубовика. — Я тебе целый блок подарю, если хочешь.

— Здесь вы все щедрые, а стоит вам за порог выйти, все… Ищи-свищи!

Пафнутьев показывал полнейшее безразличие к происходящему. Он подсел к телефону, отвернулся к окну и затеял с кем-то долгий, вязкий разговор. Время от времени он только ронял какие-то пустоватые, глуповатые восклицания: «Не может быть!», «А ты?», «А он?», «Ну и что? А дальше…», «Ну ты даешь…» Амон вначале прислушивался, но потом бросил, потому что писать, слушать подсказки Дубовика и прислушиваться к телефонному разговору он попросту не поспевал.

— Пачка сигарет «Мальборо»… — диктовал Дубовик, вертя перед глазами яркой коробкой. — Початая… Пиши — початая. А то будешь потом говорить, что у тебя следователи пачку самовольно открыли, по сигаретке выкурили… Пиши, пиши. Идем дальше… Зажигалка… Одноразовая… Газовая…

Амон с усилием выводил на бумаге слово за словом, шевеля губами и морща лоб. В это время к нему опять подошел Худолей и принялся, не обращая внимания на Дубовика, мазать Амону пальцы, снимать отпечатки, у него что-то не получалось, он все повторял сначала.