Фридрих Незнанский - Кровавый песок

«Извращенка», — подумал он, наблюдая, как Марина стаскивает с него пижамные штаны, задирает рубаху. Потом и ее белый халатик полетел в угол. Растегиванием пуговиц она себя не утруждала, содрала через голову, под халатиком — ничего.

— Нравлюсь? — спросила она, и, оценив вполне адекватную реакцию его тела, сама же себе ответила: — Нравлюсь.

Отколов белую шапочку и распустив волосы, она медленно уселась верхом на стул рядом с кушеткой и с блаженными стонами занялась самоудовлетворением.

«Это я от похоти, стало быть, должен сдвинуться?! Ну, точно извращенка!» — Он попытался освободиться от ненавистной смирительной рубашки, но местные санитары знали свое дело — вязали на совесть, ничего у него не вышло.

Пока он бесплодно извивался, Марина казалось, не обращала на это никакого внимания, но стоило ему сесть, как она пулей метнулась к столу и, схватив наполненный заранее шприц, завалила его обратно.

— Что это, зачем? — возмутился он.

— Под кайфом — это что-то! — горячо прошептала она в самое ухо, а игла уже вошла в предплечье прямо через рукав.

Почти мгновенно им овладела полная апатия, слабость, желание свернуться калачиком, забиться под одеяло и спать. Но у Марины были на него свои планы. Разогревшись, она отшвырнула стул, уселась на Вениамина и принялась гарцевать, жадно натирая пальцами соски и закусывая до крови губы.

Вениамин чувствовал себя неуютно. Особенно потому, что ничего не чувствовал. Процесс сильно напоминал изнасилование, причем насиловали его. Но сил возмущаться, а тем более сопротивляться не было. Сквозь сгущающуюся пелену перед глазами он еще видел, как Марина что-то делает с его ногами, зачем-то переворачивает его на живот, стаскивает с кушетки, припирает к стене (откуда только силы у нее берутся?) и снова и снова набрасывается на него, в который уже раз…

Последнее, что он успел увидеть, до того как окончательно погрузился в «нирвану» — она, наконец, насытившаяся, развалясь на стуле, перетягивает жгутом руку повыше локтя и с блаженной улыбкой вгоняет себе дозу морфия.

— Венчик, вставай! К доктору вызывают, — Колян легонько тряс его за плечо.

Вениамин с трудом разлепил веки. Как возвращался в палату, как оказался в своей кровати, он не помнил. За мутным стеклом окна серое утро. Голова раскалывается, слабость во всем теле и острая боль от пупка вниз до самых пяток.

У двери веселится санитар:

— Байков, помочь тебе встать?

Вениамин вскочил, как ужаленный — если безобидные на вид медсестры тут такое вытворяют, то чего ждать от амбала-санитара?

Бесконечный узкий коридор, помигивающие лампы в сетках вместо плафонов, открытые двери палат и из каждой провожают его взглядами, кто с сочувствием, кто с мстительной ухмылкой. Дорога до кабинета профессора кажется безумно длинной, каждый шаг дается с неимоверным трудом, ноги приходится переставлять чуть ли не руками.

Наконец-то, нужная дверь. Санитар тихо стучит, осторожно заглядывает внутрь и, видимо получив высочайшее позволение, впихивает Вениамина в просторную комнату. Ветхие, древне-советские шкафы с начертанными на стенках масляной краской инвентарными номерами, столь же древний письменный стол, заваленный папками, за столом профессор, вернее профессорша — тощая, как швабра, баба лет шестидесяти, с обвислыми морщинистыми щеками, с обесцвеченными до прозрачности химическими завитушками, в огромных очках.

Она с нескрываемым сожалением захлопнула пухлую папку, как будто читала не историю чьей-то болезни, а женский эротический роман и жестом отпустив санитара, указала Вениамину на жесткий тех же древне-советских времен стул.

Блекло-голубые глазки пристально уставились на него, он инстинктивно отвел взгляд, опустил голову. Попадись эта швабра ему в другое время в другом месте, свернул бы ей шею, не задумываясь. Но в другое время и в другом месте.

Удовлетворенная реакцией, профессорша выдернула из стопки тонкую папочку с надписью «Байков» на обложке, полистала ее в молчании. Вениамин терпеливо ждал, пока она медленно затачивает карандаши трех цветов, роется в письменном столе, допивает кофе.

— Ну, господин Байков, давайте побеседуем, — наконец выдала она скрипучим голоском вполне соответствующим внешности. — Я ваш лечащий врач, зовут меня Евгения Филипповна. Как вам у нас нравится? С соседями по палате познакомились? Может быть, есть ко мне какие-то вопросы или пожелания? Мой долг помочь вам.

— Есть вопрос, — Вениамин не узнал своего голоса, закашлявшись, он потянулся к графину и залпом выпил полный стакан воды. Руки при этом заметно дрожали.

— Да не волнуйтесь вы так, — наблюдая за его манипуляциями, почти ласково произнесла докторша.

— Почему я здесь? Ни я, ни мой адвокат не заявляли о невменяемости… то есть не заявляли ходатайства о проведении как это… стационарной судебно-психиатрической экспертизы!

— Вениамин… э… Александрович, неужели вам не терпится вернуться в СИЗО? Вернетесь. После небольшого обследования.

Он обругал себя за глупый вопроса. А все эта стерва Марина — голова не варит, руки дрожат, язык не ворочается. И как самый обычный шизик взял, заявил без предисловий о своей нормальности. Эта профессорша даже если сомневалась когда-то в оправданности его здесь пребывания, теперь уж на сто процентов уверена — достоин пополнить контингент.

— А начнем мы, господин Байков, с того, что вы кратко изложите мне историю своей жизни, письменно. — Она протянула стопку бумаги и карандаш. — Пишите прямо сейчас, не торопитесь, мне от вас нужна не анкетная биография, а правдивая история о родителях, друзьях, семье.

Вениамин начал писать, а она сидела и тупо смотрела, как он это делает. Он изо всех сил старался не грызть карандаш, не задумываться подолгу над фразами, не исправлять и не зачеркивать. Писать сочинение «Кого я убил и для кого» он, естественно, не собирался, накропал за десять минут: «Родился, учился, не женился…» и с трудом удержался, чтобы не утереть вспотевший от напряжения лоб. Пожалуй, еще ни разу в жизни ему не приходилось так напрягаться, просто контролируя свое поведение.

Профессорша пробежала глазами исписанный листок и, не выразив неудовольствия по поводу отсутствия подробностей, сунула лист в папку.

— Хорошо, Вениамин Александрович, я назначу вам короткий курс легкой успокаивающей терапии, потом проведем необходимые тесты, и через недельку-другую вернетесь к своему следователю. И побольше отдыхайте, вы плохо выглядите.

Что она имела в виду, он понял, когда, выходя из кабинета, заглянул зеркало над раковиной у двери — лицо желто-зеленое, черные круги под глазами, подрагивающие губы — кошмар. Все, больше никаких сексуальных свиданий!

Колян ждал его с нетерпением.

— Ну?

— Не знаю, — отмахнулся Вениамин и завалился на койку. На вонь матраса ему сейчас было наплевать, только бы лечь. Об отвратительности пижамы он, кстати, тоже забыл.

— Вобла? Евгения Филипповна? — справился Колян. — Обещала через две недели выпустить?

— Угу.

— Не верь. И бойся, злить ее нельзя. Назначит инъекции — считай, кранты.

Но и таблетки из курса «легкой успокаивающей терапии» оказались достаточно серьезными. Получив в обед две маленькие розовые пилюльки, он вырубился на несколько часов и очнулся только под вечер.

Опять была смена Марины. Заглянув перед отбоем в палату, она снова подмигнула ему, но он сделал вид, что ничего не заметил. А как только погасили свет, ввернулся с головой под одеяло и попытался заставить себя уснуть.

Но мозг, видимо наотдыхавшийся во время отключки днем, ни в какую не желал отправляться на боковую. Соседи по палате спали, Колян храпел на соседней койке, в коридоре мыли полы, потом все стихло. Сколько прошло времени, Вениамин не знал, но от звука Марининых каблучков его прошибло холодным потом.

Она заглянула в палату, он не повернулся, не открыл глаз. Она постояла на пороге, потом на цыпочках подошла, легонько потрясла его за плечо, пощекотала за ухом. Он усиленно жмурил глаза и размеренно сопел, посвистывая на выдохе, — может уйдет, оставит человека в покое? Неужели больше трахнуть некого?

Медсестра действительно ушла, недовольно фыркнув. Но Вениамин рано вздохнул с облегчением. Минут через пять появились два санитара, взяли его за руки за ноги, вытащили в коридор, бросили на пол и принялись методично избивать ногами. Благо были они не в сапогах, а в мягких кедах, а то плеваться бы ему кровью до конца жизни.

Закончив экзекуцию, санитары отнесли его в манипуляционную, уложили на кушетку и удалились. А дальше все происходило по сценарию предыдущей ночи с тем только исключением, что боль пришла не когда-то там утром, а, несмотря на неизменный укол, не оставляла его ни на минуту.