Лицо в кадре - Николай Сергеевич Оганесов

— Евгения Адольфовича можно было назвать и скрягой, но это качество не было у него примитивным. Оно было богаче, что ли. В течение полутора лет он твердил мне одно и то же: «У меня никого нет, жить не на что, почти вся пенсия уходит на оплату каморки, в которой живу, пожалеть меня, горемыку, некому». К этому сводились все его разговоры. Но вот несколько месяцев назад он вдруг заговорил по-другому, сменил, так сказать, пластинку. Уже не помню подробностей его признания, но суть была такая: у него есть дочь и внучка, но они не любят его, а это все равно, что их нет. Дочь не ухаживает за ним, не кормит, не стирает; поселила в грязном, холодном сарае; короче, бросила его на произвол судьбы. Знаете, как умеют жаловаться пожилые люди? В отместку за такое отношение к нему Евгений Адольфович не дает ей ни копейки, хотя на сберегательных книжках у него солидная сумма, которую он скопил за долгие годы. Он очень боялся, что дочь узнает про сберкнижки, и вынужден был делать вид, что денег у него нет и живет он впроголодь.

— Но ведь он не просто делал вид, а действительно побирался!

— В том-то и дело, — подтвердил Фролов. — Когда он сказал о деньгах, я сначала не поверил, но Евгений Адольфович с пеной у рта убеждал меня, а потом под великим секретом показал сберкнижки. Сколько там было денег, я точно не помню, кажется, около двадцати тысяч рублей.

— Для чего он посвящал вас в подробности?

— Неужели не понимаете? Произошла метаморфоза: из бедненького, всеми забытого и покинутого старичка он на моих глазах превратился в отца, и в дедушку, и во владельца двадцати тысяч. Это было неожиданно и надо было как-то объяснить. Он и стал рассказывать, что, во-первых, не тратя ни копейки из пенсии, несколько лет откладывал деньги в сберегательную кассу, а во-вторых, выиграл по денежно-вещевой лотерее автомашину, вместо которой взял деньги. Вот какой старичок был! Двадцать тысяч; не граф Монте-Кристо, конечно, но, согласитесь, сумма немалая, особенно если учесть, что сам «миллионер» побирался по городу, выпрашивая у посудомоек и официантов, чтобы его кормили задарма. А тут еще оказалось, что и дочь есть, и внучка, и никакой он не брошенный, никакой не бездомный, каким мне представлялся. Я понял так: Евгений Адольфович хотел остаться в моих глазах прежним, обиженным жизнью стариком, вот и стал лить грязь на своих родственников. Другого объяснения я не нахожу.

— У вас есть основания думать о его родных лучше?

— Оснований вроде нет, — сказал Фролов и нерешительно добавил: — Знаете, я перестал ему верить.

— Почему?

— В последнее время трудно было понять, когда он говорил правду, а когда лгал. Стал он мне рассказывать о своей дочери и внучке, а мне не верится. Не верится — и все тут. Дай, думаю, проверю, и предложил себя в качестве посредника. Сказал, что встречусь с его дочерью и постараюсь пристыдить ее. Как я и ожидал, он отказался.

— Забавно, — сказал Скаргин. — Прус верил вам больше, чем кому бы то ни было, а вы ему нет, да еще и проверяли. Скажите, Геннадий Михайлович, вы так и не познакомились с его родственниками?

Фролов отрицательно покачал головой.

— И все же, почему он доверился именно вам? — спросил Скаргин.

— Скорее всего, потому, что других знакомых у него не было. Или не доверял никому, кроме меня. Гадать можно долго.

— Это не ответ, — заметил Скаргин.

— А другого у меня нет.

— Как все это происходило?

— Вы имеете в виду сберкнижки? — уточнил Фролов.

— Да. Расскажите со всеми подробностями.

— В тот день Евгений Адольфович появился рано. Остановка троллейбуса, на котором я каждое утро езжу на работу, находилась в квартале отсюда. Прус знал это и ждал меня на остановке. Мы вместе пошли к мастерской. Я открыл дверь. Прус уселся на стул — он всегда садился на один и тот же стул, ближний к витрине. Не знаю, что он видел своими подслеповатыми глазами, но сидел он всегда лицом к улице и наблюдал за прохожими. Посетителей с утра не было. Я начал разбираться в квитанциях. Прус помолчал немного, очевидно, не решаясь начать, потом набрался духу и сказал: «Какой же я подлец, Геннадий Михайлович!» Я опешил. Отложил квитанции и спросил: «Почему?» — «На протяжении двух лет, — начал Евгений Адольфович, размахивая руками и брызгая слюной, — я обманывал вас. Но сегодня пришло время сказать правду. Вы стали мне ближе, чем родственники, и я расскажу вам все. Я не сирота, и мои дети не погибли во время войны, как я говорил раньше. У меня есть дочь Лена и внучка, которую зовут Таней…» Потом он перешел к перечислению всех своих обид и несчастий. Как всегда в таких случаях, он долго изливал свою желчь, перечислял причины, из-за которых вынужден вести полуголодное существование. Не помню, говорил я вам или нет: Прус умел разжалобить. В тот раз он использовал свои способности в полную силу. Сначала мне было интересно, я был заинтригован, но в какой-то момент подумал, что он просто-напросто разыгрывает меня: слишком театральными были жесты, слишком невероятным казалось то, что он говорил. Когда он начал рассказывать о деньгах, о сберкнижках, как-то само собой получилось, что я оборвал его. Причем грубо. Он понял, что я не верю ни одному его слову, выхватил из кармана сберегательные книжки и в раскрытом виде показал мне. Припоминаю, что одна книжка была на семнадцать тысяч рублей, а другая на четыре, но четыре тысячи были уже сняты со счета.

Фролов замолчал, будто заново переживая описанную сцену. Скаргин вывел его из задумчивости:

— Что еще он говорил о причинах своего доверия к вам?

— Говорил, что я порядочный человек, что он знает меня много времени, что я добрый и умный. Не забыл упомянуть и о том, что я почти имею юридическое образование.

— Кстати, почему вы не окончили университет?

— Я учился заочно, а работал на стройке