Ю Несбё - Призрак

Я бросился на колени. Я начал взлет, еще когда работал стальной проволокой. Пальцы так тряслись, что мне хотелось их откусить. Я чувствовал, что ухватился, но желанный предмет снова и снова выскальзывал из моих рук. Там должна быть «скрипка». Обязана быть!

Наконец мне удалось ухватиться твердой хваткой. Я потянул его на себя. Большой тяжелый матерчатый мешок. Я открыл его. Должна быть, обязана!

Резиновый ремень, столовая ложка, шприц. И три маленьких прозрачных пакетика. Белый порошок с коричневыми вкраплениями. Сердце мое запело. Я воссоединился с единственным другом и любовником, на которого всегда мог положиться.

Я распихал два пакетика по карманам и вскрыл третий. При разумном расходе мне должно хватить на целую неделю, а сейчас надо было ширнуться и вернуться обратно до того, как придет Стейн или кто-нибудь еще. Я высыпал порошок в ложку, зажег зажигалку. Обычно я добавлял несколько капель лимонного сока, который продается в баночках. Лимон препятствовал быстрому загустению вещества, поэтому в шприц можно было втянуть все до последней капли. Но у меня не было ни лимона, ни терпения, и только одна вещь была важна — запустить это вещество в поток кровообращения.

Я обмотал резиновый ремень вокруг предплечья, взял его конец в зубы и затянул. На руке выступила толстая синяя вена. Я приставил к ней шприц под нужным углом, чтобы площадь соприкосновения была больше, а дрожи меньше. Потому что меня трясло. Черт, как же меня трясло.

Я промахнулся.

Один раз. Второй раз. Задержал дыхание. Не думать слишком много, не радоваться, не паниковать.

Кончик иглы ходил ходуном. Я пытался вонзить его в синего змея.

Снова мимо.

Я боролся с отчаянием. Подумал, что часть вещества можно выкурить, чтобы немного успокоиться. Но я хотел получить встряску, толчок от того, как вся доза попадает прямо в кровь, прямо в мозг, хотел испытать оргазм, ощутить свободное падение!

Стояла жара, в окно бил солнечный свет и резал глаза. Я вошел в гостиную и уселся в тени у стены. Черт, теперь я не видел этой долбаной вены! Спокойно. Я подождал, пока зрачки расширятся. К счастью, мои руки были белыми, как киноэкран. Вены же были похожи на реку, нанесенную на карту Гренландии. Давай.

Мимо.

У меня не было сил для этого, я чувствовал, как к горлу подступают слезы. Раздался скрип подошв.

Я так сосредоточился, что не услышал, как он вошел. А когда я посмотрел вверх, в моих глазах было столько слез, что все очертания оказались смазанными, как в хреновом детском калейдоскопе.

— Привет, Вор.

Давненько меня никто так не называл.

Я смахнул слезы. И узнал очертания. Да, я все узнал. Даже пистолет. Из репетиционного зала его похитили не случайные взломщики, как я надеялся.

Удивительным было то, что я не испугался. Наоборот. В тот же миг я совершенно успокоился.

Я снова посмотрел на свою вену.

— Не делай этого, — сказал голос.

Я посмотрел на свою руку, она была твердой, как рука карманника. Это был мой шанс.

— Я пристрелю тебя.

— Не думаю, — ответил я. — Тогда ты никогда не узнаешь, где Ирена.

— Густо!

— Я просто делаю то, что должен, — сказал я и укололся. Попал. Поднял большой палец, чтобы придавить место прокола. — А теперь ты можешь сделать то, что должен.

Снова начали бить церковные колокола.

Харри сидел в тени у стены гостиной. Свет от уличного фонаря падал на матрацы. Он посмотрел на часы. Девять. Три часа до отправления рейса на Бангкок. Боли в шее внезапно заметно усилились. Как жар от солнца перед тем, как оно скроется за тучей. Но солнце скоро зайдет, а он скоро освободится от боли. Харри знал, как все должно было закончиться, это было так же неизбежно, как и его возвращение в Осло. Он знал, что человеческая тяга к порядку и установлению причинно-следственных связей заставила его напрячь собственное сознание, чтобы увидеть логику в происходящем. Потому что мысль о том, что все происходящее является хаосом, что оно совершенно бессмысленно, вынести тяжелее, чем самую ужасную, но понятную трагедию.

Он пошарил в кармане в поисках пачки сигарет и нащупал кончиками пальцев рукоятку ножа. У него появилось такое ощущение, что ему давно стоило избавиться от этого оружия, что на нем лежит проклятие. Как и на Харри. Но какая разница, он был предан анафеме задолго до ножа. И проклятие это было хуже удара любого кинжала, оно гласило, что любовь свою он разносил вокруг как чуму. Асаев говорил, что его нож переносит страдание и болезни от хозяина к тому, в кого вонзится. Так и все люди, которые позволяли Харри себя любить, поплатились за это. Погрузились на дно, были отняты у него. Остались только призраки. Все. А теперь еще Ракель и Олег.

Он открыл пачку сигарет и заглянул внутрь.

Как это он посмел вообразить, что ни с того ни с сего обойдет проклятие, что сможет сбежать с ними на другой конец земного шара и жить долго и счастливо? Харри думал об этом, одновременно поглядывая на часы и прикидывая, во сколько надо выехать отсюда, чтобы все-таки успеть на самолет. Он слушал свое собственное жадное эгоистичное сердце.

Он достал помятую семейную фотографию и снова посмотрел на нее. На Ирену. И ее брата Стейна. На юношу с хмурым взглядом, с которым он встречался и которого вспоминал еще по двум моментам. Первое воспоминание связано с этой фотографией. Второе связано с тем вечером, когда он вернулся в Осло. Он шел по Квадратуре, и молодой человек окинул его изучающим взглядом. Из-за этого взгляда Харри поначалу принял его за полицейского, но он ошибался. Полностью ошибался.

А потом он услышал шаги на лестнице.

Начали звонить церковные колокола. Звук их был слабым и одиноким.

Трульс Бернтсен остановился на верхней ступеньке лестницы и посмотрел на дверь. Ощутил биение сердца. Они снова увидятся. Он радовался и страшился одновременно. Сделал вдох.

И позвонил.

Поправил галстук. Он не слишком хорошо чувствовал себя в костюме. Но понимал, что без него никак не обойтись, после того как Микаэль рассказал, кто придет на новоселье. Все, на чьей форме красуется блестящая латунь: от уходящего начальника полиции и начальников подразделений до их старого конкурента из убойного отдела Гуннара Хагена. Явятся политики. Хитрая дамочка из городского совета, фотографии которой он разглядывал, Исабелла Скёйен. И пара телезвезд, с которыми Микаэль познакомился неведомо как.

Дверь открылась.

Улла.

— Какой ты красивый, Трульс, — сказала она.

Хозяйская улыбочка. Блестящие глаза. Но он в ту же секунду понял, что явился слишком рано.

Трульс просто кивнул, не решился сказать в ответ то, что должен был: что она сама прекрасно выглядит.

Она приобняла его, пригласила войти и сообщила, что приветственное шампанское еще не разлили по бокалам. Она улыбалась, размахивала руками и бросала полупанические взгляды на лестницу, ведущую на второй этаж. Наверняка надеялась, что сейчас спустится Микаэль и примет на себя роль хозяина. Но Микаэль был увлечен одеванием, внимательно всматриваясь в свое отражение в зеркале и укладывая волосы как положено.

Улла слишком быстро и возбужденно болтала о людях, с которыми они вместе росли в Манглеруде, знает ли Трульс, что с ними стало?

Трульс не знал.

— Я не поддерживаю с ними связь, — ответил он.

И был совершенно уверен, что она знает: он никогда не поддерживал с ними связь. Ни с кем из них, ни с Гоггеном, ни с Джимми, ни с Андерсом, ни с Крёкке. У Трульса был только один друг — Микаэль, который постоянно заботился о том, чтобы Трульс всегда находился на расстоянии вытянутой руки, даже тогда, когда Микаэль начал удаляться от него по социальной и карьерной лестнице.

Темы для разговоров у них иссякли. А у Трульса их не было с самого начала. Тогда Улла сказала:

— А как насчет женщин, Трульс? Есть что-нибудь новенькое?

— Насчет этого ничего нового.

Он попытался произнести это весело, как она. Сейчас ему действительно хотелось держать в руках приветственный бокал шампанского.

— Неужели никто не может покорить твое сердце?