Андрей Добрынин - Кольцевой разлом

  - Снайпер! Гони!

   Тавернье вдавил в пол педаль газа, двигатель яростно взревел, и "вольво" рванулся вперед. Ракетой пролетев через мост, перепрыгнув через воронку и промчавшись мимо обгорелого бронетранспортера, машина журналистов, всхрапнув покрышками, по дуге вписалась в устье улицы с замысловатым названием, которое Тавернье постоянно забывал. За строениями снайпер должен был потерять их из виду.

  - Черт! Кто это стрелял?!- воскликнул Тавернье.

     - В Центре наверняка оставались агенты правительства,- предположил Шарль. - Они пока не знают, что мятежники ушли, и продолжают стрелять.

  Видимо, они решили, что наша машина принадлежит мятежникам.

   Тавернье выругался вполголоса и свернул в переулок, к набережной. В результате он не доехал до места прорыва танковой колонны на Таганке и лишил себя нескольких эффектных кадров. Впрочем, эта потеря была компенсирована съемками гостиницы "Россия" и кинотеатра "Зарядье", сплошь окруженных брустверами из металлических бочек и мешков с песком, а также затонувшей перед самым Москворецким мостом самоходной баржи,- точнее, ее высокой кормовой надстройки, закопченной и изрешеченной пулями и снарядами, которая одна торчала из воды. Когда журналисты, из-под моста засняв баржу, уже уселись в машину, к ним неожиданно подошел патруль - офицер и двое рядовых с автоматами.

  - Документы,- устало потребовал офицер. Просмотрев протянутые ему Тавернье бумаги, он вернул их, коротко кивнув, и заметил:

  - Уже журналисты появились. Значит, и вправду ушли наши друзья?

  - Друзья?- удивленно переспросил Тавернье.

   Офицер вместо ответа только махнул рукой и бросил:"Проезжайте!" Тавернье продолжил свое петляние по улицам, порой останавливаясь для съемок. При этом мало-помалу "вольво" приближался к корпункту. Однако журналистам суждено было пережить еще одну опасность: успевший привыкнуть к пустынным улицам Тавернье едва успел затормозить на перекрестке Малой Дмитровки и Настасьинского переулка, когда наперерез ему вылетел ярко-желтый "москвич"-фургончик, так называемый "каблучок". Завизжали тормоза, завоняло паленой резиной. Безлюдную округу огласила неизбежная в таких случаях чудовищная русская брань. "Москвич" отвернул, избегая столкновения, и остановился таким образом, что водители оказались нос к носу друг с другом. Тавернье от волнения забыл все русские слова и на всем протяжении тирады водителя "москвича" только воздевал руки к небу - впрочем, тот все равно не позволил бы ему   ничего сказать. Наконец ругатель, курносый светловолосый малый, утомился, умолк и смог расслышать, как Тавернье бормочет что-то по-французски.

  - Ты иностранец, что ли?- удивился водитель "москвича".

  - Так точно,- со вздохом ответил Тавернье, имевший привычку перенимать все слышанные им иноязычные обороты. Скользнув взглядом по ярко-желтому борту фургончика, он с легким удивлением увидел изображенных на нем усатых людей в огромных кепках, пожирающих что-то на фоне тропического пейзажа. Надпись на борту гласила:"Чебуреки времен империи Чингис-хана". Водитель "москвича" с пренебрежением в голосе поинтересовался:

  - Американец?

  - Нет, француз,- ответил Тавернье.

  - А-а,- уважительно покачал головой развозчик чебуреков. - Вы журналисты, наверно?- догадался он, заметил камеру в руках Шарля. Тавернье ответил утвердительно, и водитель фургончика спросил:

  - Вы, наверно, везде уже побывали,- этих, ну... повстанцев нигде не видели? Ушли они или нет?

  - Да, ушли,- подтвердил Тавернье.

  - Ну я так и думал,- огорченно кивнул водитель "москвича". - Вот суки, и не предупредили даже. У нас тут цех неподалеку, мы им чебуреки каждый день возили. Красота - все закрылись, а мы работаем как бешеные, и притом не надо думать, где, кому, почем продать... Каждый день весь товар забирают и еще не хватает. Муку искали где только можно. И что бы им еще месячишко повоевать? Куда я теперь эти чебуреки дену? Слышь, а ты пожрать не хочешь?

   Есть Тавернье хотел, но он и сам не питался продуктами, изготовленными кустарным образом, и запрещал делать это Шарлю. Водитель "москвича" пробурчал:"Ясное дело, буржуи" и дал задний ход, чтобы развернуться. При этом открылся рисунок, сделанный на другом борту - два то ли монгола,то китайца,вырывающие друг у друга огромный чебурек -   и надпись:"Чебуреки по забытым рецептам Золотой Орды". Тут Шарль завозился на заднем сиденье, высунулся в окошко и закричал:

  - Эй, друг! Подожди!

   Развозчик чебуреков притормозил, приоткрыл дверцу и мрачно спросил:

  - Чего тебе?

  - Понимаешь, война кончалась, да? Все радуются, да?- начал объяснять Шарль. При этом он оживленно жестикулировал одной рукой - вторая в окошко уже не пролезала. - Ты ехать на Пушкинская площадь - все радуются, ходят гулять, пить пиво и закусывать чебуреки. Понимай, да?

   Водитель "москвича" на некоторое время задумался, потом ухмыльнулся и подмигнул Шарлю.

  - А соображают в торговле буржуины проклятые,- одобрительно сказал он, помахал рукой на прощанье, захлопнул дверцу и помчался прочь - действительно по направлению к Пушкинской площади. Услышав про "проклятых буржуинов", Тавернье нахмурился, но Шарль понял подначку, откинулся на спинку сиденья и расхохотался.

  - Включи радио,- успокоившись, попросил он. - Наверняка мятежники должны что-то передавать на прощанье.

   Тавернье повиновался. Из приемника с середины фразы зазвучал знакомый молодой голос, читавший и раньше все сообщения мятежников и их обращения к народу:"...однако основные наши требования выполнены. Будут обновлены все российские властные структуры, а это значит, что нынешней правящей клике не удастся завершить развал и разграбление страны за те годы, которые ей еще оставалось пребывать у власти. Решено, что для укрепления российской государственности все силовые структуры будут выведены из подчинения субъектов Федерации и вновь подчинены центральной власти..."

  - Ну, это вряд ли!- горячо воскликнул Тавернье. - Субъекты никогда на это не согласятся! Типичные имперские настроения,- впрочем, они характерны для этих мятежников.

     "Хорошая демократия была бы во Франции, если бы в каждом департаменте была своя отдельная власть со своей полицией, спецслужбами и своими законами",- подумал Шарль и содрогнулся от этой мысли. Ему было непонятно, почему Россия как государство должна пожертвовать собой во имя некой идеальной демократии, нигде в мире не существующей. Однако возражать вслух не стал, предпочитая обсуждать спорные вопросы после работы за рюмкой коньяка. Тем временем обращение к народу, в котором мятежники заявляли о своем уходе, успело закончиться, и уже другой голос, басовитый и веселый, объявил:

  - А сейчас, дорогие радиослушатели, наше радио предлагает вам на прощание заключительную развлекательную программу, посвященную завершению нашей работы. Отныне вместо нас на этой волне будет вновь вещать привычное вам коммерческое радио, а мы, Александр, Алексей и "монтер Мечников", появимся в эфире уже очень нескоро. Но не будем о грустном. И откроет нашу прощальную программу, как вы уже, конечно, догадались, песня, полюбившаяся вам и успевшая стать народной - "Леокадия"!

   Шарль издал радостный возглас, успев полюбить этот развеселый мотивчик, и из динамика полилось:

   Вечером, когда уже стемнело, молодая популярная дикторша Центрального телевидения возвращалась на служебной машине домой. Появление на экране в прямом эфире - всегда немалое напряжение, от которого не избавляет никакая привычка, и потому дикторша молча курила на заднем сиденье. Разговаривать ей не хотелось, да и о чем можно говорить с шофером, пусть даже давным-давно знакомым? Впрочем, из ее молчания не следовало делать вывод, будто она чем-то недовольна - в машине по пути домой она просто отдыхала, между тем как жизнь ее складывалась прекрасно. Ее лицо   и голос знали десятки миллионов людей, ее зарплата в десятки раз превышала среднюю зарплату женщин ее возраста, у нее имелись любимый и любящий муж, любимый и любящий сын, просторная квартира в престижном районе, двухэтажный кирпичный особняк на берегу Истринского водохранилища, машина (ее личная - муж ездил на своей), любимые и любящие родители и собака, также любящая и любимая. Одним словом, дикторша обладала счастьем, и счастье становилось еще полнее, когда она замечала то восхищение, которое вселяют в окружающих - в первую очередь, разумеется, в мужчин - ее действительно прелестное лицо, ее ладная фигура, ее милая улыбка, ее умение безукоризненно выглядеть всегда, во всяком случае на людях. Сидя на заднем сиденье, дикторша молча улыбалась, вспоминая, как вспыхнули этим восхищением глаза юноши, недавно взятого в программу,- в качестве кого, она толком не знала, да и не было охоты узнавать. Она знала: такое же восхищение ей предстоит прочесть в глазах многих загорелых мускулистых красавцев, когда во время отпуска они с мужем отправятся в круиз по Средиземному морю на теплоходе, зафрахтованном какими-то невероятно богатыми спонсорами для кинематографистов. Удобный шезлонг, солнце, бокал с ледяным апельсиновым соком, рядом бассейн и муж, уже рыхловатый и вяловатый, но любимый... В предвкушении круиза о работе думать не хотелось. Все-таки за счастье приходилось платить - платить тем, что половину вечеров в течение месяца она не принадлежала самой себе, изучая подготовленные редакцией тексты и затем озвучивая их в прямом эфире. То, что редакция при написании текстов полностью придерживается точки зрения владельцев телекомпании, ее совершенно не смущало - дикторша считала это вполне нормальным. Да и возьмись она оспаривать точку зрения начальства и проверять, насколько освещение событий в ее программе соответствует реальному положению вещей, как тут же ее счастье не замедлило бы дать трещину. Поэтому она предпочитала придерживаться именно той точки зрения на события, которая предписывалась начальством для ее программы.