Рэймонд Хоуки - Побочный эффект

По-видимому, примирившись с мыслью о том, что теперь ему суждено вести жизнь человека неполноценного, он возвратился в Нью-Йорк, заменил своего повара-француза специалистом по диете, перестроил у себя в особняке зал для игры в сквош, превратив его в хорошо оборудованную клинику для лечения сердечно-сосудистой системы, и объявил, что уходит от дел. Отныне, говорилось в заявлении, он намерен посвятить себя только политике дальнего прицела.

И все так и шло до вчерашнего вечера, когда обращение президента к народу привело его в такую ярость, что его чуть не хватил второй инфаркт.

— Джентльмены, я собрал вас сегодня, чтобы обсудить, какую позицию мы, как корпорация, займем по отношению к законопроекту о контроле над оружием, — начал Манчини, как только все руководящие сотрудники уселись за столом. — Итак, какие будут предложения? Лучше нам будет или хуже, если установят более строгий контроль над продажей оружия? — Он оглядел присутствующих. — Билл, твое мнение?

Билл Брэкмен, редактор одной из газет Манчини на Западном побережье, последнее время был в немилости у нью-йоркского начальства. Всего неделю назад Манчини передал ему по телетайпу послание, где в таких выражениях отзывался о его редакторских способностях, что на письменном столе Брэкмена потускнела полировка. Сейчас представлялся случай реабилитировать себя в глазах босса.

— Хуже! — высказался он, уверенный, что именно такого ответа от него ждут. — Помимо всего прочего, это явное нарушение второй поправки.

— Вторая поправка только гарантирует право штата на вооруженное ополчение, — отпарировал Манчини. — В ней нет ни слова о том, что частные лица имеют право приобретать оружие.

Брэкмен с шумом выдохнул воздух, как бы показывая, что это одно и то же.

— Я знаю, такой аргумент всегда приводят сторонники более строгого контроля над оружием, — принялся оправдываться он, решив, что Манчини ищет повода как-то его уязвить. — Тем не менее я убежден, мы можем доказать, что подобный закон идет вразрез с конституцией.

— Разумеется, можем, но есть ли в этом необходимость?

Брэкмен бросил взгляд на развешанное над камином оружие.

— Да, я считаю, что есть, — теперь уже не колеблясь, заявил он.

— Почему?

— Почему? — Брэкмен обеспокоенно заерзал в своем кресле. — Ну, во-первых, таким манером мы наверняка утрем нос президенту!

Манчини забарабанил пальцами по столу.

— Ты думаешь?

— Да, мистер Манчини, — ответил Брэкмен, радуясь, что никто не в состоянии заметить, что во рту у него пересохло, как в пустыне Мохейв.[2] — А вы — нет?

— Я — нет, — ровным тоном отозвался Манчини. — Я считаю, что этот мерзавец именно того и добивается, чтобы мы выступили против усиления контроля над оружием… А теперь позволь задать тебе еще один вопрос: зачем, по-твоему, он сидел и ждал последнего года своего второго срока, чтобы выпустить на свет божий такого гада, как этот идиотский законопроект?

— Я… — Брэкмен в отчаянии оглядел сидевших за столом, но они изо всех сил старались не встречаться глазами ни с ним, ни с Манчини. — По-моему, он рассчитал, что реальная возможность вписать этот проект в свод законов появится у него только тогда, когда на улицах станет по-настоящему опасно…

Пальцы Манчини, все громче и громче отбивавшие барабанную дробь на столе, вдруг замерли.

— Чепуха! — резко бросил он. — Президент отлично знает, что у него нет ни единого шанса вписать свой проект в свод законов! И могу добавить кое-что еще: этот сукин сын и не хочет его вписывать. И ничего общего вся эта шумиха с реальным контролем над оружием не имеет. Она поднята лишь затем, чтобы, когда президенту придет пора уходить, посадить в Белый дом Форрестола.

— Генерального прокурора? — недоуменно вытаращил глаза Брэкмен. — В Белый дом?

— А кого еще? Форрестол ближе всех к президенту. Он молод, честолюбив, богат и не лишен способностей: если захочет, одним своим обаянием может заставить человека раздеться догола. А больше кандидату в президенты ничего и не требуется, — заключил Манчини.

— Предположим. Но что это нам даст, если мы не станем поддерживать законопроект?

Манчини принялся играть акульим зубом, висевшим у него на цепочке.

— Последние пятьдесят лет результаты опросов общественного мнения свидетельствуют о том, что население активно поддерживает идею усиления контроля над оружием. Верно? И что же происходит? Ничего. А почему? Да потому, что противники этой идеи, те, кого он назвал «крепко организованным меньшинством», стараются сделать так, чтобы этого не случилось… Вчера вечером я побеседовал кое с кем из Национальной ассоциации стрелков и Союза стрелкового спорта. Они готовятся дать Капитолию такой бой, какого не бывало со времен введения сухого закона… Так что, похоже, законопроект, за который ратуют семьдесят пять, а то и все восемьдесят процентов американцев, снова будет заблокирован. Только на сей раз люди не ограничатся тем, что, пожав плечами, забудут об этом. На сей раз, поскольку речь идет о том, что мишени расставлены прямо на наших улицах, они себя покажут вовсю. И вот тут-то у Форрестола и появится превосходный лозунг для предвыборной борьбы. Ни с того ни с сего он превратится в святого Георгия, избиратели — в преследуемую девицу, а противники нового закона — в дракона!.. Вот почему, джентльмены, мы должны всеми правдами и неправдами способствовать тому, чтобы этот законопроект был принят, и принят целиком и полностью. Если это произойдет, Форрестол очутится в таком дерьме, в каком очутился в шестьдесят восьмом году Бобби Кеннеди, когда Джонсон отказался баллотироваться, то есть он окажется кандидатом, которому не за что бороться.

Помощник вице-президента корпорации «Эльдорадо» озабоченно покачал головой.

— Смущает меня все это, Фрэнк. Очень смущает. Не твой анализ политики тут, разумеется, все правильно. И не Восточные штаты меня смущают. На Востоке контроль над продажей оружия проглотят с такой же легкостью, с какой глотают устриц. Но на Юге и Юго-Западе, а также на Среднем Западе, — он с силой втянул в себя воздух, — игра будет иной. Малейший крен не в ту сторону, и мы начнем терять читателей и доход от рекламы с такой скоростью, что только держись!

Манчини кивнул в знак согласия.

— Именно поэтому я и намерен координировать эту кампанию лично.

— Лично? — Помощник вице-президента был как громом поражен. — Но, Фрэнк, дорогой, нас ждет схватка не на жизнь, а на смерть…

— И ты считаешь, что с моим сердцем мне не по зубам ею руководить? — Манчини почесал покрытую коричневыми пятнами руку. — А вторая новость, которую я приготовил для вас, вот какая: к осени я намерен полностью приступить к своим прежним обязанностям — в лучшей форме, чем когда-либо прежде!

— Эйб, — сказал Манчини, откладывая в сторону гранки, которые он захватил домой, — устрой, чтобы мне сделали пересадку сердца.

Абрахам Зимински вздохнул. Маленький подвижный человечек со скорбным лицом и похожей на ржавую проволоку шевелюрой, он уже давно был личным врачом Манчини. Чересчур давно. По правде говоря, перед тем, как у Манчини случился инфаркт, Зимински так остро ощутил себя в положении мыши в советниках у кошки, что всерьез решил послать своего подопечного ко всем чертям, посоветовав ему подыскать себе нового врача.

— Понятно, — отозвался он, собирая карты: он раскладывал пасьянс. — Пересадка мозга — это еще куда ни шло, — продолжал он, обращаясь к воображаемой аудитории. — Но пересадка сердца?

Цокая языком, он вынул из черного докторского саквояжа стетоскоп и, заставив Манчини снять рубашку, с минуту слушал его сердце.

— А теперь, — усевшись на место, сказал он, — что это за глупые разговоры о пересадке?

Целых пять минут Манчини втолковывал ему, что, по его мнению, кроется за предложением президента об усилении контроля над продажей оружия и что лично он, Манчини, намерен делать по этому поводу.

— Фрэнк, — сказал Зимински, грустно качая головой, — я вижу тебя насквозь. Ты мечтал, чтобы произошло нечто подобное, молил бога послать предлог, который позволил бы тебе вернуться к делам.

Манчини подошел к бару и откупорил бутылку виски «Джек Дэниелс».

— Я тебе вот что скажу: доведись мне и дальше сидеть здесь без дела, я бы спятил.

Ничего удивительного, подумал Зимински, не без раздражения окинув взглядом огромную, на двух уровнях комнату. Года два назад кто-то подсказал Манчини, что в моде вещи сороковых годов, и он набил комнату невзрачной, фанерованной мебелью, игральными и музыкальными автоматами, патефонами, афишами старых кинофильмов и вывесками из жести, какие, бывало, висели над входом в лавки.

— Что ж, жизнь твоя, ты ею и распоряжаешься, — сказал Зимински, беря стакан, протянутый ему Манчини. — Могу только предупредить, что если ты будешь вести себя так, как вел сегодня, то рождество, по всей вероятности, тебе придется праздновать уже на том свете.