Юлиан Семенов - Бомба для председателя

— У кого?

— У Лихтенштейна, — ответил Люс спокойно. Он вовремя оборвал себя. «Ли» — это ведь не «Лим». Это «Лихтенберг», «Лихтенштейн», «Либерганд»… — Лихтенштейн — это враг моего продюсера, Онума-Сан.

— Но это не мистер Лим? — тихо спросил Онума и, не дождавшись ответа побледневшего Люса, пошел танцевать с одной из гейш. Невидимый магнитофон вертел мелодии Рэя Кониффа.

Люс поднялся, и его качнуло.

«А я здорово набрался этого сакэ, — подумал он. — Шатает. Ну и пусть. Сдыхать надо пьяным. Не так страшно. Но они сейчас не станут меня убивать. Я в их руках. Они крепко попугали меня с Хоа. Им кажется, что этого достаточно».

Онума-сан, держа в руке длинный бокал, шагнул ему навстречу. Он чокнулся с Люсом бокалом, в котором было шипучее шампанское, пролив несколько капель.

— Давайте выпьем за искусство, — сказал Онума. — За правдивое искусство. Сейчас искусство должно быть правдивым, как математика. Вот за это я хочу выпить.

— Ладно, — согласился Люс. — Только я осоловел.

— Можно попросить нашатыря.

— Нет, нет, не надо. А как вас можно называть уменьшительно? Я хочу называть вас ласковым именем…

— Японца нельзя называть уменьшительно, — ответил Онума. — Мы и так маленькие. А вы хотите нас еще уменьшить…

— Можно, я буду называть вас Онумушка?

— Это нецензурно, — ответил японец, — видите, наши подруги прыснули со смеху. Никогда не называйте меня так, очень прошу вас.

Токийский шофер подвез Люса к полицейской будке и показал пальцем на молоденького высокого парня в белой каске.

Полицейский дважды переспросил Люса, а потом облегченно вздохнул:

— Понятно. Теперь понятно. Это в седьмом блоке. — И он объяснил шоферу, как проехать к частной клинике, которая помещалась неподалеку от токийского небоскреба Касумигасеки.

«Это совсем рядом, вы легко найдете, — сказал ему на прощание Онума, — полиция в крайнем случае поможет вам, у них есть специальные путеводители…»

Клиника была крохотная — всего пять палат. Тихо, ни одного звука, полумрак…

Выслушав Люса, дежурная сестра утвердительно кивнула головой и, молча поднявшись, пригласила его следовать за собой.

Исии лежала в палате одна. Палата была белая — такая же, как лицо женщины. И поэтому ее громадные глаза казались двумя продолговатыми кусочками антрацита; они блестели лихорадочно, и, когда она закрывала глаза, казалось, что в палате становится темно, как в шахте.

— Здравствуйте, — сказал Люс. — Вас уже предупредили, что я приду?

— Нет, — ответила женщина. — Кто вы?

— Я друг Ганса.

Темно в палате, очень темно.

— Вы ждали меня?

— Нет. Я вас не ждала.

«Надо включить диктофон. Я не скажу ей об этом. Она знала о моем приходе. Ее предупредили — в этом я сейчас не мог ошибиться».

Женщина молчала; ее лицо побледнело еще сильнее.

— Я друг Дорнброка, — повторил Люс.

«Я сейчас должен получить от нее то, за чем ехал сюда. И я получу это. Если я ничего не получу — тогда, значит, я действительно слизняк и мразь… Она знает, из-за чего погиб Ганс, из-за чего они взорвали Берга, она знает! А если нет, тогда я просто не знаю, что делать дальше… Но она знает что-то, поэтому она соврала, сказав: „Я вас не ждала“. Она ждала меня».

— О ком вы говорите? — спросила женщина. — О каком Гансе?

— О Гансе Дорнброке…

— Вы, вероятно, спутали меня с кем-то… Я в первый раз слышу это имя. Кто он?

— Он? («Ну что же, прости меня бог, но я не могу иначе. „К доброте — через жестокость!“ Так, кажется? Это трудно, ох как это трудно и гадко быть жестоким!») Вы спрашиваете о Гансе Дорнброке?

— Да.

— Один хороший парень, но крайне нестойкий по отношению к женщинам. — Люс хохотнул: — Он собирал коллекции женщин по всему миру…

Ах как светло в палате, глаза-шахты широко раскрыты, в них гнев и бессилие!

«Ну говори! Скажи мне то, что ты должна сказать! Кто запретил тебе говорить о нем? Кто?!»

Темнота. Тишина. Капли пота на лбу и висках.

— Простите, но я не знаю Ганса…

«Есть много методов, — подумал Люс. — И Брехта, и Феллини, и Станиславского, и Годара, и Уолтер-Брайтона… Хотя нет, у него способ, а не метод. Или наоборот… И потом, он не режиссер, а физик… Очень славный человек… При чем здесь способ? Ах да, вспомнил… Ну-ка давай, Люс, выбирай точный метод — только единственный метод поможет тебе в работе с этой актрисой. Одних надо злить, с другими быть нежными, третьих брать интеллектом, четвертые — обезьянки, им надо показывать и следить за тем, чтобы они тебя верно скопировали. Но это самое скучное. Лучше всего, если актриса или актер поймет тебя. Тогда забудь горе: у тебя появилось твое второе „я“, ты стал сильным, все то, над чем ты работал долгие месяцы, сделалось сутью актера, его жизнью. Облако Уолтер-Брайтона — как я сначала не обратил на это внимания, а?! То радиоактивное облако, за которым он наблюдал. Которое унесло семь жизней. И унесет еще двести — триста. Как мне трудно было связывать облако с радиоактивными частицами после взрыва новой бомбы, полет Ганса в Гонконг, тошноту „беременной“ Исии и слова доктора из британской колонии, который так смеялся над версией „беременности“: „Она ведь родилась в Хиросиме через десять дней после атомного взрыва!“ А после водородного взрыва она сидела в том городе, над которым прошло новое радиоактивное облако… Это не моя работа — заниматься сцепленностью фактов, моя работа — это взаимосвязанность характеров… Впрочем, сейчас вроде бы я на пороге этой работы. Люс, не ошибись!»

— Вы настаиваете на этом утверждении? Вы не знаете Ганса Дорнброка?

— Не знаю.

«Как меня тогда стегал Берг? „Вы лжете! Порошок с ядом был в вашей спальне… Такой же, каким отравился Ганс“. „Лгали“, а не „врали“. Спокойствие слова — свидетельство силы».

— Зачем вы лжете, Исии-сан?

Женщина, не открывая глаз, повторила!

— Я не знаю Ганса…

— Шинагава-сан… Это имя вам знакомо?

— Да.

— Это ваш продюсер?

— Да.

— Он мне рассказал о том, как вы гадали Гансу…

Снова свет в палате. Быстрый, отчаянный, страшный…

— Я многим гадала. Я не знаю имен тех, кому я гадала.

— Надеюсь, имена людей, которые снимали для вас особняки, вы помните? Может быть, вы вспомните, кто снимал вам особняк на Орчард-роуд?

И женщина заплакала.

«Она плохо плачет, — подумал Люс, откинувшись на спинку белого стула. — Она играет эти слезы. Она не играла, лишь когда я назвал Ганса негодяем, который коллекционирует женщин. Почему она играет так фальшиво? Хотя это понятно — у нее были не те режиссеры…»

— Итак, вы знаете Ганса?

Она прошептала:

— Да.

— Почему вы лгали?

— Я боюсь его мести… Я боюсь, что он будет мстить мне…

— Мертвые не мстят…

Женщина вскинулась с кровати. Ослепительный свет в палате, глаза режет — как светло сейчас здесь!

— Кто мертв? Кто?!

«Она ничего не знает… Сейчас я мог проиграть. Как страшно я думаю — „мог проиграть“. Черство и страшно. Может быть, Нора права — я садист? И мне доставляет наслаждение мучить людей?»

— Будь он для вас живым — вы бы так себя не вели… Желай он вам мстить — разве бы он прислал к вам своего друга? Я так заметен в вашей клинике… У вас ведь только пять комнат и один врач — неужели вы считаете европейцев такими дурачками? Ганс отомстил бы вам иначе. Просто для вас он мертв… Прошедшая любовь всегда мертва, потому что… Не плачьте… Говорите правду,

— Потом вы сразу уйдете. Тогда я скажу.

— Хорошо. Скажите, и я уйду.

Вдруг она поднялась с подушек и, ослепив его светом громадных глаз, нестерпимым, как у умирающего оленя, черным, ясным, спросила:

— Ганс в Японии?

— Да.

— Тогда почему он не пришел сам? Почему?! Он знал, где я! Почему он не пришел?! Вы говорите неправду, — опустившись на подушку, сказала она потухшим голосом. — Мне трудно видеть вас, потому что ваши глаза в тени, но все равно вы говорите неправду. Он ведь не прислал с вами никакой записки? Ведь нет же… Мертвые не мстят, — свет в палате потух, глаза закрыты, — вы правы. Я чувствовала смерть, но это была не его смерть… В тот день я почувствовала мою смерть…

— Когда это было?

— Какая разница, — устало ответила Исии. — Двадцать второго ночью я умерла, но дух пока еще в теле…

Сначала Люс испугался, но потом внутри все у него напряглось, и он подумал: «Вот сейчас она не играет, сейчас она станет моим „альтер эго“, потому что я чувствую ее, боюсь ее и восхищаюсь ею… Вот сейчас я задам последний вопрос, и тогда все решится… Только надо спросить ее очень спокойно, нельзя, чтобы меня выдал голос… Ты же актер, Люс, нет лучшего актера, чем тот, кто пишет или ставит, ну-ка, Люс, ну-ка!»

— Я не спросил, что с вами. Когда вы должны выйти из больницы? Он просил меня узнать об этом…

«Ну, я подставился… Видишь, как я чувствую тебя… Ты даже не смогла скрыть усмешки… Презрительной усмешки… Я таких еще не видал в Японии, вы же все такие воспитанные».