Рэймонд Хоуки - Побочный эффект

5

— Доктор Снэйт, к вам мистер Манчини, — сказала сестра, вводя Манчини в комнату, похожую на библиотеку привилегированного лондонского клуба.

Снэйт, который что-то писал, сидя за столом в центре комнаты, бросил на него взгляд поверх очков в золотой полуоправе.

— А, да, конечно, — отозвался он звучным, хорошо поставленным голосом с английским акцентом. — Прошу вас.

Сестра вышла, бесшумно притворив за собой дверь, а Снэйт еще с минуту продолжал писать. Затем, когда напольные часы пробили час, он встал, вышел из-за стола и, растянув в улыбке тонкие губы, протянул Манчини руку.

Хотя ему было где-то около шестидесяти пяти, выглядел он гораздо моложе. Высокий, с прямой спиной, он двигался быстро и решительно. У него была аристократически удлиненная физиономия с глубоко посаженными глазами и черными кустистыми бровями, которые составляли странный контраст с тщательно приглаженной сединой. В петлице его серого костюма виднелся крошечный розовый бутон того же оттенка, что и рубашка, а на галстуке — такие носили в Хэрроу — поблескивала жемчужная булавка. Держался он любезно, но холодно, почти отчужденно.

— Прошу, — повторил он, указывая Манчини на одно из стоявших по обе стороны стола кожаных кресел, а сам опустился в другое. — Так в чем же дело?

— В чем дело? — прорычал Манчини, раздраженный тем, что его заставили ждать. — По-моему, Зимински уже говорил с вами обо мне!

— Говорил. И довольно подробно, разрешите заметить. Тем не менее я хотел бы, если вы не возражаете, услышать изложение вашей просьбы непосредственно от вас. Видите ли, важно знать не только, чем человек страдает, но и что он собой представляет.

— Что тут рассказывать? — пожал плечами Манчини. — Мое сердце, как показывает счетчик, пробежало слишком много миль, и я хотел бы сменить его на новое.

— Ясно, — неопределенно отозвался Снэйт. Он снял очки и принялся протирать стекла белоснежным носовым платком, который торчал у него из рукава пиджака. На мгновенье воцарилась тишина, слышно было лишь тиканье часов в углу комнаты. — Насколько я понимаю, вам известно, — заговорил Снэйт, — что доктор Зимински не одобряет вашего намерения сделать пересадку сердца. По его мнению, сердце у вас не в таком уж плохом состоянии, чтобы идти на риск, связанный с подобной операцией.

— Зимински — трусливая баба, и ничего больше.

— Полноте! — с легкой укоризной сказал Снэйт. — Кстати, позвольте полюбопытствовать, почему вы обратились именно ко мне?

— Потому что, как мне сказали, за большие деньги у вас можно получить такое сердце, которое не отторгается, — ответил Манчини, решив во что бы то ни стало добиться того, на что оказался не способен Зимински: договориться, причем быстро.

— Вот как? — удивился Снэйт, вопросительно подняв брови. Он не говорил, а цедил слова. — Очень интересно.

— А разве не так?

— Только в одном мы можем быть уверены: что мы ни в чем не уверены, — сказал Снэйт. — А отсюда следует, что нет и уверенности в том, что мы ни в чем не уверены. — Он загадочно улыбнулся. — Сэмюел Батлер.

— Как понять ваш ответ?

— Боюсь, это наиболее исчерпывающий ответ из всех, на какие вы можете рассчитывать.

— Ладно, воля ваша, пусть будет так, — кивнул Манчини, вынимая из кармана черной кожаной пилотской куртки записную книжку. — Итак, о цене мы уже договорились. Может, договоримся и о дате?

Снэйт откашлялся.

— Боюсь, все не так просто, — сухо заметил он. — Сначала мы должны провести всестороннее обследование, чтобы установить…

— Обследование? — Манчини почувствовал, что начинает злиться. — Какое обследование? Господи, да я в Хьюстоне чуть не отправился на тот свет от всех этих обследований!

— Тем не менее обследование необходимо. Пересадить новое сердце в тело, которое, возможно, уже начало адаптироваться к поврежденному, все равно что вставить мотор от «роллс-ройса» в «фольксваген», если позволите воспользоваться вашей автомобильной терминологией. Помимо физиологических исследований, вас ждут и психологические тесты.

— Психологические тесты? — Гнев Манчини рос. — Нет, вы меня не заставите подвергнуться психологическим тестам! Ни за что!

Не обращая внимания на вспышку Манчини, Снэйт сказал:

— Ни один уважающий себя хирург не решится на пересадку сердца, не удостоверившись предварительно, что его пациент способен выдержать как физиологическую, так и психологическую травмы, наносимые этой операцией. — Он закинул ногу на ногу. — Следует помнить, — добавил он, снимая с брюк какую-то ниточку, — что сердце, пожалуй, больше, чем любой другой орган человеческого организма, таит в себе целый спектр психологических ассоциаций.

— У меня сердце — это лишь насос, перекачивающий кровь.

— Вот и прекрасно! — Снэйт позволил себе мимолетную улыбку. — В таком случае у вас не будет никаких осложнений с психологическими тестами!

Манчини поднял руки.

— Ваша взяла, — сказал он таким тоном, словно это Снэйта надо было успокаивать. — Если вам для видимости обязательно нужно все это проделать, я согласен. Только договоримся сразу: я не хочу, чтобы об этом стало известно. Идет?

— Если когда-то мы и придем к решению, что пересадка вам показана…

— Если… когда! — взорвался наконец Манчини. — Миллион долларов за какую-то дурацкую пересадку сердца, и вы еще ставите условия!

— Два миллиона, мистер Манчини, — ледяным тоном поправил его Снэйт. — Вам операция будет стоить два миллиона долларов.

Снэйт отложил в сторону медицинский журнал и стал смотреть вниз сквозь плексиглас кабины вертолета «Белл-47-Дж.», который за полчаса доставлял его из Майами в клинику.

С тех пор как он мальчишкой впервые прочел «Остров сокровищ», острова магнитом тянули его к себе, и прежде всего вершины ушедшей когда-то под воду горной гряды, что лежали сейчас внизу и назывались Багамскими островами.

Простираясь на добрые семьсот пятьдесят миль к юго-востоку от своей оконечности, находящейся в пятидесяти милях от побережья Флориды, Багамские острова, открытые Колумбом 12 октября 1492 года, разделенные надвое тропиком Рака, издавна ассоциировались с деятельностью пиратов, служа им надежным убежищем. Во время войны Севера с Югом эти острова были складом оружия и боеприпасов, которые грузили на суда, прорывавшиеся сквозь блокаду, созданную вокруг Южных штатов правительством Севера, а позже пакгаузом для бутлегеров и штаб-квартирой находящейся под контролем мафии империи игорных домов.

Остров, которым владел Снэйт, лежал к северу от Абако. Окруженный кристально чистой водой цвета бирюзы, он начинался пляжем из розового кораллового песка и поднимался вверх к невысокому горному кряжу. На этом кряже и располагались основные здания острова: сама клиника — ослепительно белый трехэтажный дом в неоколониальном стиле с украшенным колоннами портиком, окнами, забранными жалюзи, и балконами; лаборатория из бетона и стекла с плоской крышей и несколько окрашенных в яркие цвета коттеджей, где жили сотрудники.

С помощью работающей на солнечной энергии установки опреснения морской воды и десяти тысяч тонн перегноя, доставленного на остров для обогащения верхнего слоя почвы, дизайнеры по ландшафту и целая армия садовников превратили прилегающую к строениям землю в оазис, где росли величественные кедры, красное дерево и казуарина, где сады пылали цветами самой невиданной раскраски, где искрились на солнце пруды, фонтаны и небольшие водопады и где были гроты и увитые виноградом беседки. Вдоль фронтона клиники шел огромный, безупречно укатанный и подстриженный газон, по которому разгуливали павлины.

У выхода в пролив, который отделял остров от материка, был оборудован причал со стоянкой для двадцати судов.

На высоте тысячи двухсот футов пилот, назвав себя и получив разрешение на посадку, начал снижение. Как только вертолет коснулся сверкающей в лучах солнца бетонированной площадки, электромобиль с вооруженным охранником за рулем тотчас сорвался с места, где он стоял рядом с пожарной машиной, и подъехал чуть ли не под вращающиеся лопасти вертолета. Снэйт вышел на девяностоградусную жару.[3] Без десяти двенадцать — еще есть время, сняв летный костюм из невоспламеняющейся ткани, переодеться в черный пиджак и полосатые брюки, в которых он будет ходить до своего возвращения в Майами в конце дня.

Снэйт не был слишком обескуражен, когда пять лет назад ему вдруг предъявили обвинение в недозволенном вмешательстве в процесс зарождения жизни. В истории науки, и медицины в особенности, было немало случаев, когда людей, которые, подобно ему, осмеливались действовать наперекор общественному мнению, мешали с грязью. И ни на секунду не возникло у него мысли бросить свои исследования. Слишком много они для него значили. Тем не менее существовала одна серьезная проблема: чтобы продолжать работу, ему нужны были помещение, оборудование и сотрудники. А для этого требовались деньги, причем такая сумма, которую нельзя было заработать законным путем.