Виктор Левашов - Заговор патриотов (Провокация)

— Ты потерял бумаги, за которые отдал пятьдесят штук! Пятьдесят тысяч долларов, Фитиль! Вникни! Ты мог бы на них десять лет жить и в ус не дуть!

— Нет. Если десять лет, то дуть. А не дуть — только пять лет.

— Ладно, пять. Мало? Взял и выбросил пять лет безбедной жизни! Из-за чего? Из-за пьянки!

— Ты плохо обо мне думаешь, Муха. Да, плохо. Я от тебя этого не ожидал. И вообще ты грубо со мной обращаешься. Охрана не должна так обращаться с охраняемым лицом. Я еще в машине хотел все рассказать, а ты сказал мне «заткнись».

— Что ты, черт бы тебя, хотел рассказать? Давай, рассказывай!

Томас болезненно поморщился и пообещал:

— Расскажу. Только сначала нужно поправиться. А то немножко болит голова.

Я вопросительно взглянул на Дока. Он кивнул:

— Можно. В его состоянии это не имеет значения.

Рита подошла к бару, налила в низкий широкий стакан «Мартеля» и на подносе подала Томасу.

— Спасибо, — с чувством сказал он. — Рита Лоо, ты нравишься мне все больше. И знаешь что? Я, пожалуй, в самом деле на тебе женюсь. Почему нет? В жизни все нужно попробовать.

— Из нас выйдет хорошая пара. Пей.

Томас был не из тех, кто заставляет себя упрашивать. Он осушил стакан, потом удобно устроился на диване, закурил и приступил к рассказу:

— Вот ты, Серж, спрашивал, кто этот толстый человек из клуба «Лунный свет».

— Ты сказал: администратор.

— Не-ет! Он не просто администратор. Он лучший мастер в Таллине. Кукольник. Он делает куклы.

— Куклы? — удивился Артист. — Какие куклы?

— Не те, в которые играют. Совсем другие. Серж уже догадался. Мы вместе с ним были у Мюйра. Ты понял, почему я так себя вел? Волновался, пакет ронял?

— Тогда не понял, — честно признался я. — Сейчас понимаю.

— Ты правильно понимаешь. Я отдал ему не бабки. Нет. Я впарил ему «куклу»! Это такие пачки, с виду как бабки, — объяснил Томас Артисту. — Но бабки там только сверху и снизу. А в середине — бумага. Это и называется «кукла».

— А где же бабки? — спросил Муха.

Томас расстегнул плащ, извлек из внутреннего кармана пакет в коричневой оберточной бумаге и с торжеством шлепнул его на стол:

— Вот! А вы говорите: алкаш, зашейся!

— Фитиль, я тебя недооценил, — вынужден был признать Муха.

Он развернул бумагу. Там оказалось пять пачек в банковских бандеролях. Я недоуменно поморщился. Я хорошо помнил, что Мюйр вскрывал бандероли на всех пачках.

Я распотрошил пачки. В каждой из них было по две стодолларовые купюры — сверху и снизу, а в середине — аккуратно нарезанная бумага.

Это была «кукла».

И тут до меня дошло: Томас перепутал пакеты.

Пакет с долларами он отдал Мюйру, а «куклу» спрятал в потайной карман плаща.

Томас уставился на «куклу» и смотрел на нее не меньше минуты. Потом снял плащ и пиджак, лег на диван, скрестил на груди руки и сказал:

— Доктор, приступайте. Я сдаюсь.

Нам предписывалось: по прибытии в Аугсбург остановиться в отеле «Хохбауэр» на Фридхофштрассе, оформить в мэрии документы на вскрытие могилы Альфонса Ребане, купить по кредитной карточке гроб высшей категории и доставить на муниципальное кладбище, переместить останки Альфонса Ребане в купленный гроб, организовать упаковку гроба в деревянный короб. После этого дождаться прибытия из Таллина микроавтобуса, погрузить в него короб и самолетом вернуться в Таллин.

Билеты на рейс «Люфтганзы» до Мюнхена, от которого до Аугсбурга было около ста километров, заказали для нас на 28 февраля, но вылет пришлось перенести. То ли Док переборщил с дозой снотворного, то ли организм Томаса оказался слишком восприимчив к димедролу, но после капельницы и уколов он продрых не сутки, а почти двое. Но Янсен не выразил никакого недовольства отсрочкой. Напротив, выразил глубокое удовлетворение нашими действиями, хотя и не понял, как нам удалось уломать клиента на это дело.

Роль сиделки при Томасе взяла на себя Рита Лоо. Доктор Гамберг заходил, интересовался состоянием пациента и всаживал ему в задницу какие-то очищающие кровь уколы. Нам же делать было совершенно нечего, и я воспользовался этим, чтобы прочитать сценарий кинорежиссера Марта Кыпса.

Специалист я в этих делах никакой, но мне показалось, что Артист в оценке этого сочинения был прав: характеры схематичны, а диалоги написаны газетным языком. Если, конечно, иметь в виду газеты советских времен, а не нынешние, где язык бывает очень даже выразительным.

Но кое-что меня в сценарии заинтересовало. Там была, например, сцена, когда Альфонса Ребане вызывают в ставку Гитлера, чтобы вручить Рыцарский крест с дубовыми листьями:

"Гитлер. Полковник, я счастлив вручить вам эту высшую награду Третьего рейха.

Ребане. Мой фюрер, я приму это крест в тот день, когда Эстония станет свободной.

Гитлер. Я знал, что эстонцы самая высокая нация в мире. Теперь я вижу, что это великая нация!"

При всей пафосности этой сцены в ней угадывались отголоски действительных событий. Так это было или не так, но эти самые дубовые листья и в самом деле были вручены Альфонсу Ребане не после приказа о его награждении в феврале 1944 года, а только 9 мая 1945 года. И не Гитлером, а гросс-адмиралом Дёницем.

Чувствовалась, хоть и слабее, какая-то документальная основа и в сцене смерти Альфонса Ребане. В годовщину гибели своей возлюбленной Агнессы он приходит на ее могилу, чтобы возложить двадцать пять белых роз (столько лет ей было, когда она погибла), тут-то его и настигает пуля убийцы.

Черный мрамор надгробья, белые розы на нем, алая кровь героя.

Все это было слишком красиво, чтобы быть правдой. Но и официальная версия о неисправности рулевого управления в автомобиле «фольксваген-жук» тоже не выглядела слишком правдоподобной.

Поразмыслив, я решил, что не стоит откладывать до возвращения из Аугсбурга разговор с Кыпсом. Художник, конечно, творит по своим законам. Но из чего-то же он черпает материал для работы. Что-то Кыпс мог знать. Пусть немного, но нам сейчас годилась любая малость.

Чувство освобождения, которое я испытал после посещения российского посольства, подтачивалось слишком многими невыясненными вопросами. Может быть, ответы на них не имели прямого отношения к нашим конкретным делам. А может быть, как раз и имели.

Из головы у меня не выходили слова Мюйра о том, что Альфонс Ребане был агентом НКВД. Это вызывало у меня очень большие сомнения. Не мог девятнадцатилетний мальчишка, мелкий клерк из мэрии, кем в 1940 году был Мюйр, завербовать тридцатилетнего офицера эстонской армии. И не мог агент НКВД воевать так, как воевал Альфонс Ребане.

Но были и другие факты, которые косвенным образом работали на версию Мюйра.

Факт, что Альфонс Ребане целый год, до прихода немцев, прятался в Таллине, наводненном сотрудниками НКВД. Факт, что большинство диверсантов, подготовленных в его разведшколе, оказалось перехваченным советской госбезопасностью.

Всему, конечно, можно найти объяснение. В развед-школу мог быть внедрен наш крот. А в Таллине после аннексии Эстонии у НКВД было слишком много более важных дел, чем ловить какого-то интенданта.

Все так. Но если бы в словах Мюйра оказалась хоть толика правды, это самым кардинальным образом решало бы все сегодняшние проблемы. Даже малая вероятность того, что Альфонс Ребане может оказаться Штирлицем, остудит самые горячие национал-патриотические головы. Торжественное перезахоронение останков эсэсовца просто не состоится.

И я отправился к Кыпсу.

Погода совсем испортилось. С залива шли низкие облака, дул ветер, срывался то дождь, то мокрый снег. «Линкольн» стоял перед гостиницей, но туда, куда я собрался, на таких тачках не ездят. Водитель муниципального такси «фольксваген-пассат» оказался плотным русским мужиком лет сорока довольно флегматичного вида. На мой вопрос, знает ли он, где находится клуб «Лунный свет», он кивнул:

— Это где пидоры? Садись. Только там сейчас никого нет, рано. Они к вечеру начинают тусоваться.

— Знаю, — сказал я. — Поехали.

— А тебе зачем туда? — поинтересовался он, выруливая на Пярнуское шоссе. — На пидора ты вроде не похож.

— Дела.

— Дела так дела. Сам-то не здешний?

— Из Москвы, — объяснил я.

И это было моей ошибкой.

— О чем там у вас в Москве думают? — спросил он таким тоном, что мне сразу нужно было понять, что продолжать разговор не следует. Но я как-то не въехал и поэтому простодушно ответил:

— Кто о чем.

— Кто о чем! — завопил он, и «пассат» рванул, как пришпоренный. — О своих жопах они там думают! А о русских не думают! Мы тут хоть сдохни, а они — кто о чем! Я бы этому... такому... Ельцину... и этим... таким... А о нас, о соотечественниках, кто будет думать?! — завершил он пламенный монолог, который — будь он записан для синхронной передачи по телевизору — состоял бы из сплошных «пик-пик».

— А ты гражданин России?