Виктор Левашов - Заговор патриотов (Провокация)

— А ты гражданин России?

— Нет! Я гражданин этой, пик-пик-пик, Эстонии, мать ее пик!

— При чем же Ельцин?

— Как это, пик-пик-пик, при чем? Над нами тут, пик-пик-пик. А он, пик-пик-пик-пик. А мы тут, пик-пик-пик-пик. Если в его, пик-пик-пик, такого, пик-пик, заставили учить ихнюю, пик-пик, такую, пик-пик, грамматику — я в на него посмотрел!

— Не понимаю, — сказал я. — Зачем президенту Ельцину учить эстонскую грамматику?

— Затем! Иначе с работы погонят!

— Послушай, ты что-то путаешь. Ельцина многие хотят погнать с работы. Против него выдвинуто пять пунктов обвинений. Но импичмент за то, что он не учит эстонскую грамматику...

— Да не его погонят! Меня! Не сдам экзамена — и погонят! Экзамена на знание ихнего, пик-пик-пик, такого, пик-пик, государственного языка! Понял?

— Теперь понял. Ты, наверное, недавно в Эстонии?

— Как это недавно? Двадцать лет!

— И не успел выучить язык?

— Да на пик бы он мне сдался!

— Ну, хотя бы для того, чтобы не потерять работу.

Он затормозил так резко, что в задницу «пассата» едва не въехал какой-то «жигуль».

— Значит, по-твоему, я должен учить ихний язык? — почти спокойно спросил таксист, играя желваками на широких славянских скулах.

— А как? Если эстонец живет в России, он должен знать русский язык?

— Само собой.

— А почему же ты не хочешь учить эстонский?

— Ты что, ровняешь нас, русских, с этой чухней?

— Ну да, — вполне искренне сказал я. — А ты считаешь, что они лучше?

— Вылезай! — приказал таксист. — Мало того что ты пидор, так ты еще и еврей! Выматывай к такой, пик-пик-пик, матери, пидорасный жидяра!

Дискуссия с самого начала была контрпродуктивной, а теперь и вовсе вышла на неприемлемый уровень. Я понял, что нужно ее прекращать.

— Мужик, у меня к тебе очень простой вопрос, — дипломатично сказал я. — Тебе давно морду били?

Такой поворот темы его удивил.

— Давно. А что?

— Будет недавно. Поэтому трогай. И соблюдай правила.

— Это ты, что ли, мне морду набьешь?

— Я.

Он посмотрел на меня и поверил. Остаток пути мы проехали в полном молчании. У торца пакгауза с выключенной вывеской «Moonlight-club» он буркнул:

— Ждать не могу, у меня заказ.

Отъехав метров на пять, остановился и высунулся в окно:

— Слушай меня, пидор! В Литве всех русских давно зажали. У нас фашиста собираются хоронить. А в Латвии уже наших славных партизан, героев Великой Отечественной войны, судят! Понял? Так своему пидору Ельцину и передай, мать его пик-пик-пик-пик!

И он рванул с места, как от погони.

Клуб был закрыт, у входа стоял только один дряхлый «жигуленок», но толстый администратор-кукольник оказался на месте. На мой вопрос, где мне найти режиссера Кыпса, он порылся в столе и извлек визитную карточку. Она была на эстонском языке. Я попросил написать адрес по-русски, но он сказал, что я вряд ли найду. Он вы-звал мальчишку-уборщика, в котором я узнал давешнего официанта с ярко накрашенными губами, что-то сказал ему и объяснил мне:

— Он вас отвезет. Он знает. Запл?атите ему крон двадцать.

Мы погрузились в «жигуленок» и через полчаса оказались в Старом городе возле четырехэтажного особняка с мансардной крышей. Но я не стал входить сразу. Мой опыт тесного общения с Томасом подсказывал, что вряд ли разговор с режиссером Кыпсом будет информативным, если я не позабочусь об атмосфере.

Я вышел на какую-то торговую улицу с обилием вывесок и сразу отыскал винный магазин довольно дорогого вида. Мой собственный вид, казавшийся мне самому вполне приличным, все же не очень соответствовал этому магазину. Поэтому минут пять я простоял у прилавка, ожидая, когда на меня обратит внимание холеный молодой продавец. Наконец он снизошел и поинтересовался по-русски, что господину угодно. Господину было угодно бутылку виски «Джонни Уокер, блю лэйбл». И сразу снисходительности как ни бывало. К сожалению, «блю лэйбл» нет, так как это слишком дорогое виски и не пользуется спросом, но есть «блэк лэйбл». Господин скорчил пренебрежительную гримасу, но все-таки согласился на «блэк лэйбл» и выложил за него пятьдесят баксов. И только на улице, развернув тонкую рисовую бумагу, сообразил, что «блэк лэйбл» — это тот же «Джонни Уокер», только не с голубой этикеткой, а с черной.

Век живи, век учись.

Режиссер Кыпс жил на самом верху особняка. Звонок не работал. На мой стук из-за двери послышалось эстонское словосочетание, по интонации аналогичное русскому «кого там еще черт принес». Я расценил это как приглашение и вошел в большую мансардную комнату, дверь которой выходила прямо на лестничную площадку.

Комната была почти голой, с минимумом мебели, и от этого казалась еще больше. Центральное место в ней занимал письменный стол с пишушей машинкой «Оптима», стены были увешаны фотографиями и эскизами декораций. Горы книг вдоль стен придавали жилью приятный, какой-то студенческий вид. Просторное мансардное окно выходило в парк, в глубине его над голыми кронами возвышались островерхая кровля и шпиль костела.

Перед окном стояло старое кресло-качалка, в нем возлежал режиссер Кыпс и смотрел на мокрый парк и костел. Он был в длинном, болотного цвета вельветовом халате с атласными отворотами, потускневшими от многочисленных стирок, без красного платка на лбу, отчего его лицо казалось вытянутым, лошадиным.

Мое появление его как бы и не удивило.

— А, господин Пастухов, — сказал он. — Возьмите что-нибудь и садитесь. Помолчим о великом. Это церковь Нигулисте. Готика. Тринадцатый век. Созерцание ее смиряет гордыню в пору побед и утешает в невзгодах.

Поскольку целью моего прихода было не помолчать, а как раз наоборот, я развернул бутылку. При виде ее режиссер Кыпс не выразил никакого воодушевления, но поднялся из качалки, подтащил к окну хлипкий столик, сбросив с него груду бумаг, и принес из глубин комнаты два тонких стакана.

— Тогда будем пить. Это тоже занятие умиротворяющее, — спустился он с духовных высот на грешную землю. — «Блэк лэйбл». У вас хороший вкус, господин Пастухов.

Он разверстал виски, глубоко задумался, а потом с чувством произнес тост:

— Чтоб они сдохли!

— Кто? — удивился я.

— Национал-патриоты! — ответил Кыпс и выпил. — Подонки! Это они устроили взрыв!

Такая трактовка происшествия меня устраивала, но было интересно, какие сложные логические построения привели режиссера Кыпса к такому выводу. Поэтому я сказал:

— Но вы сами заявили, что считаете это акцией русских экстремистов.

— Я ошибся. Но потом задал себе вопрос: cui prodest? Кому выгодно? Ответ ясен. Сначала взрыв, а уже через день решение правительства о торжественном перезахоронении Альфонса Ребане.

— Но они вложили в фильм деньги, — напомнил я. — И немалые. И не только национал-патриоты. Другие спонсоры тоже.

— Они вложили! — пренебрежительно отмахнулся Кыпс. — Все они сначала взяли в госбанке беспроцентный кредит под мой фильм и раз десять прокрутили его в коммерческих банках. Они все просчитали. Иначе и кроны не дали бы. Не знаю, как в России, а у нас в Эстонии патриотизм — это очень хороший бизнес.

— Но за танки придется платить.

— Ничего не придется. Все было застраховано.

Кыпс принял еще дозу, порозовел, оживился, и я понял, что нужно переходить к делу, пока его снова не занесло в духовные выси.

— Меня заинтересовала, Март, ваша оценка Альфонса Ребане, которую вы ему дали во время нашей встречи в клубе «Лунный свет».

На лошадином лице режиссера отразилась напряженная работа мысли. Я счел необходимым напомнить:

— Вы назвали его знаковой фигурой двадцатого века и великим неудачником.

— Неглупо, — кивнул Кыпс, оценив глубину собственных оценок. — В сущности, это так и есть. По нему прокатились все жернова века. Коммунизм, фашизм, антисемитизм. Миллионы людей пострадали от каждого из этих жерновов. Но сразу от всех — только он. Вы читали мой сценарий?

— Да. Но я не специалист в кино, поэтому оценить его не могу, — поспешил я предупредить его вопрос: «Вам понравилось?»

— Для ведущего эксперта арт-агентства вы довольно скромны.

— У меня другой профиль. В вашем сценарии меня заинтересовали факты. У вас там, например, есть сцена, когда маршал Жуков расстреливает генерала Волкова. В сценарии вы назвали его Воликовым. Мне она не кажется достоверной.

— Это гипербола. Я рассматриваю войну как античную трагедию. Высочайший трагизм, надмирный!

— А как было на самом деле?

— Гораздо скучней. Генерал Волков застрелился.

— Вот как? После разгона, который устроил ему Жуков?

— Нет, еще до приезда Жукова. Но разве дело в этих деталях? Дело в высшей правде!

Вообще-то мне казалось, что дело как раз в этих деталях, но я решил не ввергать режиссера в искусствоведческий спор, в котором он был сильнее меня. Поэтому перевел разговор на другое: