Даниил Корецкий - Адрес командировки - тюрьма

Сокольски кивнул:

— Не все яйцо — только желток. Но далеко не всегда. Я бы даже сказал крайне редко. В основном обходятся без него.

— Тогда можно считать, что я все сделал правильно, — чуть заметно улыбнулся Дилон. — Терпеть не могу сырых яиц!

Он залпом выпил "Кровавую Мэри" и промокнул губы салфеткой.

— И если завтра я скажу, что обожаю сырые яйца, — мне никто не поверит. Так не бывает. И не бывает, чтобы страна, которая десятилетиями считалась империей зла, в один момент превратилась в оазис добра, справедливости и соблюдения прав человека. Поэтому и конгресс, и президент, и общественность должны знать, как на самом деле обстоят там дела. А самый компетентный и заслуживающий доверия свидетель — наш друг Майкл!

Перегнувшись через стол, Дилон похлопал Сокольски по плечу.

— Это не какой-то журналистишка или экзальтированный турист! Майкл полтора десятка лет работал атташе в нашем посольстве, он специалист по национально-освободительным движениям, хорошо знает диссидентов, а сейчас формирует нашу политику по отношению к России в Госдепе! Его правдивая книга, которую с удовольствием выпустит мое издательство, откроет многим глаза на истинное положение дел…

— Я берусь положить эту книгу на стол шефу и подарить ее наиболее влиятельным политикам, вхожим в Белый дом, — сказал Коллинз.

— А я прорекламирую ее на Капитолийском холме, — подхватил идею Спайс.

— Отлично! — кивнул Дилон и облизнулся, будто все еще смаковал вкус коктейля. — Телевизионные передачи, несколько пресс-конференций, статья-другая во влиятельных газетах… Наглядная правда способна перевесить доброе выражение лица Грибачева!

— Мой шеф очень внимателен к общественному мнению, — вставил Коллинз.

— Самое главное — безупречные факты. Один пример с борцами за немецкую автономию чего стоит! Правда, Майкл?

Сокольски, чуть помешкав, кивнул.

— Ваш близкий знакомый, можно сказать, друг, как там его?..

— Фогель. Иоганн Фогель.

— Он добивался восстановления немецкой области, а оказался за решеткой! На пятнадцать лет. У них меньше дают за убийство! Не правда ли, Майкл?

— Правда.

Сокольски утратил первоначальный энтузиазм, и это бросилось всем в глаза.

— Не будьте столь чувствительны, Майкл! — успокоил его Спайс. — Вы ведь не виноваты в таком печальном исходе!

В воздухе повеяло ароматом поджариваемого на углях мяса.

— Пойду погляжу, как там Джим справляется с делом. — Сокольски поднялся из-за стола. — Без контроля он может пересушить стейки.

Завтрак начинался как всегда: баландер по счету ставил на откинутый подоконник "кормушки" миски с разваренными макаронами, дежурный шнырь принимал их и передавал в подставленные руки сокамерников, повторяя счет:

— …пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Не лезь, перекинешь! Семнадцать… Тьфу… Восемнадцать, девятнадцать…

Внезапно звяканье алюминия и счет прервались, в жадно распахнутый рот камеры просунулась голова в несвежем белом колпаке с многозначительно вытаращенными глазами.

— Сейчас для смотрящего! — Голова тут же исчезла.

Смотрящий никогда не ест общую жратву, но никто не стал переспрашивать и задавать вопросов, просто следующую миску шнырь немедленно отнес на первый стол.

За ним теперь сидели всего пять человек: Калик, Катала, Зубач, Морда и Расписной. Они держались настороженно и почти не разговаривали друг с другом. Когда перед Каликом поставили миску с макаронами, он сразу же отлепил от донышка клочок бумаги и осмотрелся. По правилам, полученную малевку смотрящий не должен читать один. Чтобы не мог утаить сведения про самого себя. Сейчас в записке речь, скорей всего, шла о Расписном, но соблюдать формальности все равно было необходимо.

— Катала, Зубач, Морда, идите сюда!

Сердце у Волка заколотилось, несмотря на жару, по спине прошел холодок.

На глазах у свидетелей Калик развернул записку и принялся читать:

— "Про Расписного слыхали, в "белом лебеде" был в авторитете. Лично никто не знает. Надо присмотреться, проверить, спросить по другим домам…"

Калик закашлялся.

— Это не все, там еще есть, — сказал Морда и потянулся к смятой мокрой бумажке.

Смотрящий презрительно скривился и отвел руку:

— Не гони волну! Ты что, самый грамотный тут? Я и без тебя все вижу!

Прокашлявшись, он как ни в чем не бывало продолжил чтение:

— "Калику надо идти на Владимир, Пинтос ждет. Краевой".

Волк расслабился и перевел дух. Смотрящий, наоборот, — заметно помрачнел.

— Ну, в хате ты прибрался… Только почему у тебя народ дохнет пачками?

Подполковник осмотрел все углы камеры, прошелся вдоль строя арестантов, придирчиво осматривая каждого, и остановился перед Каликом.

— Первый жмурик действительно от сердца загнулся. А Теребилов?

— С третьей шконки слетел… — проговорил Калик. И неохотно добавил: Гражданин начальник…

— Ты кому фуфло гонишь! — Дуболом подался вперед, впившись пронзительным взглядом в жестокие глаза вора. — Как авторитет на третьей шконке оказался?! Хера ему там делать?!

Сегодня начальника сопровождали трое, но все трое отвлеклись: прапорщики шмонали койки, капитан наблюдал за ними. Подполковника никто не страховал, он стоял вполоборота, спиной к двери. Из строя вышел Хорек и, держа руку сзади, на цыпочках стал подкрадываться к Дуболому.

— Так это только у вас погоны навсегда даются. А у нас он сегодня авторитет, а завтра упорол косяк — и полез на третью шконку…

Калик скосил глаза. Хорек улыбнулся ему и бросился вперед. Остро заточенный черенок ложки нацелился подполковнику под лопатку. Интуитивно почуяв опасность, он стал поворачиваться, но избежать удара уже не успевал. И тут Калик шагнул вперед, сделал быстрое движение, будто ловил муху. Тусклый металл пробил ладонь, брызнула кровь, судорожно сжавшиеся пальцы обхватили кулак Хорька. От неожиданности тот выпустил свое оружие и бессмысленнр уставился на смотрящего. Здоровой рукой Калик ударил его в переносицу. Хорек упал на колени, зажимая разбитый нос. В следующую секунду на него обрушились могучие кулаки Дуболома.

— Ах ты, сука! На хозяина руку поднял! Да я тебя по стене размажу!

На помощь начальнику бросились прапорщики и капитан. Под градом ударов бельмондо корчился и стонал. Тяжелые сапоги с хрустом вминали грудную клетку, смачно влипали в бока, с треском били по рукам и ногам. Наконец Хорек замолчал и перестал шевелиться.

— Хватит с него! — тяжело дыша, сказал подполковник. — Он хоть и псих, но этот урок навсегда запомнит! Пошли!

Дверь с лязгом захлопнулась.

— Мудила! — морщась, сказал Калик, перевязывая ладонь настоящим стерильным бинтом. — У нас два жмурика подряд, а он взялся хозяина мочить! Всю хату под раскрутку подставить!

Шкет облил полумертвого Хорька водой. Неожиданно для всех тот открыл глаза.

— Как же так, Калик, ты же мне сам сказал Дуболома завалить, — простонал он, еле шевеля расплющенными губами. — Сам ведь сказал! А сам не дал… Как же так?!

— Я тебе разве так сказал делать? Надо выбрать момент и делать тихо, с умом… А ты всем людям хотел вилы поставить!

— Как же так, Калик… Ты же сам сказал!

Глаза Хорька закатились.

— Слышь, Калик, а чего ты руку-то подставил? — внезапно поинтересовался Морда. — Захотел перед Дуболомом выслужиться, оттолкнул бы Хорька — и все дела! Себе-то кровянку зачем пускать?

— Да он, сука, на этап идти не хочет! — раздался тонкий голос кота. Видно, знает, что во Владимире ему правилка будет!

Кроме Расписного, никто этого не слышал. Но в следующую секунду Расписной слово в слово повторил эту же фразу.

— Что?! — вскинулся Калик. И было видно, что кот с Расписным попали в точку. — Да я тебя без соли схаваю! А ну, пацаны!

Никто не двинулся с места. Даже Зубач сделал вид, что ничего не слышит.

— Кто ему верит? — спросил Морда. — Я с Расписным и Хорьком согласен: Калик ссучился. А ты, Леший, что скажешь?

— Сам Хорька научил, а потом вломил хозяину. Конечно, сука!

— Голубь?

— Сука!

— Катала?

Брови-домики опали, хитрые глаза картежника полуприкрылись, и он надолго задумался. Но бесконечно думать нельзя, надо что-то говорить. И отвечать за свое слово, если оно пойдет вразрез с мнением большинства.

— Согласен.

— Зубач?

— И я согласен.

— Каштан?

— За такой косяк на жало сажают!

— Утконос?

— Люди все видали и слыхали. Сука он!

Ни одного голоса в защиту теперь уже бывшего смотрящего никто не подал. Калик менялся на глазах: каменные черты лица расслабились и поплыли, как воск свечи, от грозного вида ничего не осталось, он даже ростом меньше стал.

— Шкет?

— Продал он Хорька, что тут скажешь. Значит, сука!