Ростислав Самбук - Жаркий июль

Они со старшим лейтенантом исчезли за калиткой, а мы с дружинниками стали так, чтобы в случае чего отрезать преступникам отступление к лесу. Видел, с каким нетерпением парень поглядывает на забор, понимал его, потому что и сам нервничал, но ничем не проявлял этого. В конце концов, это не первые и не последние преступники. Всегда приятно ставить точку, но ведь не знаешь, что тебя ожидает завтра, потому что, к сожалению, не один Пашкевич топчет нашу землю.

Однако этому лысому бандиту - каюк, и сейчас...

Хлопнула калитка, из усадьбы вышли Крушельницкий со старшим лейтенантом. Толя помахал дружиннику рукой, подзывая.

- Ложная тревога, - сказал он. - Тут все в порядке. Нормальные дачники, и документы у них в порядке. Муж и жена Нестеровы. Он - работник строительного треста, она - помощник режиссера на телестудии.

Паренек покраснел так, что, казалось, кровь брызнет из щек.

- Похожа... - пробормотал он. - И блондинка...

Крушельницкий похлопал его по плечу.

- А ты - молодец, и спасибо за сигнал. Смотри еще, а мы поехали.

В милиции нас ждал высокий, представительный парень в кожаной кепке. Носить такую кепку в жару несколько обременительно, но кепка была и правда красивой и модной, а чего не вытерпишь ради моды?

Старший лейтенант знал парня, так как спросил:

- Что-нибудь нашел, Петро?

- Так, - махнул тот рукой, - может, пустое, но вы говорили обращать внимание на все...

- Рассказывай же.

- Дело такое... У нас там рядом шофер дом имеет. Фамилия Фоняков. Он с женой живет, она женщина толстая. А на дворе белье повесили, рубашки и трусики, значит. Ну, так совсем, значит, маленькие и красивые, не для Фоняковой.

- Постой, парень, - вдруг осенила меня догадка, - Фоняков случайно не на "рафике" ездит?

- Нет, на автобусе.

- И давно тут Фоняковы живут?

- Давно, я и не помню.

- Может, слышал: они не из Кривого Рога?

- Не знаю, я еще маленьким был, когда строились.

Крушельницкий уже дышал мне в затылок.

- Давай, давай.. - шептал он.

Автобус мы увидели еще издали. Он примостился у самых ворот усадьбы, двумя колесами на тротуаре, и Фоняков что-то выгружал из него.

Наша машина миновала усадьбу Фоняковых и остановилась за углом. Мы выскочили вместе с Крушельницким и повернули назад. Шли не спеша, чтобы не привлекать внимания, и Толя, размахивая руками, что-то горячо доказывал мне. Кажется, он рассказывал содержание недавно виденного фильма, но я не слышал его, слова как-то обтекали меня, не касаясь, будто они существовали отдельно от Крушельницкого и вовсе не он произносил их.

Теперь можно было разобрать, что Фоняков выгружает из автобуса железную кровать. Спинки уже вытащил и прислонил к ограде, сетка, должно быть, была тяжелой или плохо проходила в дверцу, открыл калитку и позвал:

- Иди сюда, Борис, помоги!

Я отчетливо слышал каждое его слово, хотя до автобуса оставалось метров пятьдесят. Он точно сказал: "Борис", и мне захотелось ускорить шаги, но сразу подавил это желание, только стиснул локоть Крушельницкому, и тот кивнул мне в ответ.

Фоняков перегородил сеткой тротуар, мы могли бы обойти автобус по мостовой, однако Толя остановился в нескольких шагах, наблюдая, как Фоняков дергает сетку.

- Помочь, дед? - спросил Крушельницкий.

Тот неприязненно оглянулся. И в это время из калитки на улицу вышел Пашкевич. Лысый бандит в легких парусиновых брюках и полосатой рубашке. Коротким взглядом он скользнул по нас и принялся помогать Фонякову.

- Поднимай, папаша, - скомандовал.

Я шагнул вперед, словно хотел обойти Пашкевича схватил его за руку и выкрутил за спину.

Пашкевич понял все сразу - обладал молниеносной реакцией, вывернулся и едва не вырвался. Ударил меня ногой в живот, грязно выругался, рванулся в усадьбу, но Толя успел схватить его за другую руку.

Клацнули наручники, и лысый осел на тротуар.

- Спокойно, Пашкевич, - властно сказал Крушельницкий, - хватит тебе куражиться!

Лысый сидел на тротуаре и с ненавистью смотрел на нас. Конечно, я не ожидал благодарности в его взгляде, но глаза излучали столько ярости, что ее хватило бы не только на нас с Толей, а и на весь уголовный розыск.

- У-у, гады! - прошипел он.

Меня не трогали его эмоции, я проскользнул в калитку, чуть не наскочив на полную женщину в грязной кофте.

- Вам кого? - остановилась она, загораживая дорогу.

Я обошел ее, отстранив не очень вежливо, и взбежал на высокое крыльцо. Отсюда дверь вела на открытую веранду, а там стояла, испуганно глядя на меня, вчерашняя светловолосая красотка.

- Мария Щепанская? - спросил я.

- Мария... - попятилась женщина. - Откуда вы и что вам нужно?

- Милиция! - сказал я, наверное, слишком громко. Но что я мог поделать, не удержался. - Милиция, и вы задержаны, Мария Щепанская!

Стояла - красивая, грудастая, молодая и самоуверенная, а отшатнулась - сгорбилась, посерела, и кожа на ее лице покрылась морщинами. Однако я ни на мгновение не пожалел ее, и не потому, что огрубел на милицейской работе: ведь знала, что делает, сознательно шла на преступление. Думала обойдется. Но не обошлось, не могло обойтись, и пусть это знают все: никому не обойдется!

В тот же день Дробаха провел первый допрос.

Пашкевич не признавался ни в чем, все отрицал, выкручивался как мог. Но его ждали очные ставки, вещественные улики, к тому же при обыске в его комнате нашли около тридцати тысяч рублей: деньги за проданную "Волгу" и полученные от доверчивых покупателей ковров.

Щепанская, наоборот, не отрицала ничего. Плакала, рассказала все, надеясь, что чистосердечное раскаяние хоть немного смягчит ее участь. Оказалось, она переехала во Львов, узнав, что мать живет неподалеку. Фонякова, бросившая когда-то дочь на произвол судьбы, теперь поняла, что может извлекать из нее выгоду. Никто не знал, что Щепанская часто ездит к матери: товары и деньги, которые она украла, работая продавщицей, хранились у Фоняковых.

Задумав аферу с коврами, Пашкевич договорился с Фоняковым, и тот за сотню достал "рафик" в соседнем районе. Официально, согласно путевке, машина в эти дни находилась в командировке.

Я решил вылететь в Киев первым же завтрашним рейсом. Сделал бы это еще и сегодня, но последний самолет уже поднялся в воздух.

Мы с Дробахой и Крушельницким стояли возле управления и советовались, как быть. Толя настаивал, что конец нашего нелегкого дела следует обязательно отметить скромным ужином, хотя в такую жару даже сама мысль о ресторане казалась неуместной. Наконец решили поехать в кафе, что в Стрыйском парке.

Крушельницкий ушел организовывать машину, а мы с Дробахой перешли на противоположную сторону улицы, в тень от большого каштана. Наступил вечер, но было душно, вероятно, собиралась гроза.

Дробаха прислонился к стволу каштана, подышал на кончики пальцев и как-то неожиданно сказал:

- Жаркий месяц июль...