Иван Лазутин - Матросская тишина. Бомба Геринга

Вероника и раньше знала, что Игорь, несмотря на ее тайные вздохи и муки тоски по нему, всегда был к ней равнодушен, и всякий раз, когда был случай похвалить ее как хорошего, верного друга и компанейского товарища, он снисходительно улыбался и говорил: «Вероника?.. О!.. Это — «ШП»!.. С ней можно идти в разведку!..»

«ШП» на дружеском жаргоне у Игоря означало «Швой парень». Даже этим насмешливым «швой» вместо «свой» он лишний раз подчеркивал, что его и Веронику не соединяют и никогда не соединят нити душевных привязанностей, которые живут в душе любящих друг друга людей.

Даже в этом заштампованном в литературе и житейски-банальном выражении — «С ним можно идти в разведку», которое она не раз слышала из уст Игоря, когда он хотел снисходительно похвалить кого-то из своих друзей, сейчас, лежа в постели и перебирая в памяти свои прошлые встречи с Игорем, она видела неглубокого умом человека, позера, у которого всегда в запасе было несколько дежурных каламбуров или пошловатых шуток, претендующих на остроумие.

И все-таки… Все-таки она Игоря любила. Любила безответно, мучительно, и всякий раз, выискивая в своем сознании отрицательные черты его характера, его поведения, его мыслей, чтобы как-то пригасить уже много лет не потухающий в ее душе костер, она ловила себя на мысли, что хочет быть с ним рядом.

…И вот эта близость наступила. Близость самая крайняя, самая последняя, за которой — надежда соединить две судьбы в один узел, или сгореть, превратившись в пепел, или, гордо подняв голову, набрать силу для грядущей победы. Теперь же, после записки в блокноте, Вероника поняла, что Игорь всеми силами рвется к Светлане Былинкиной, что ночь, проведенная с ней, была всего-навсего любовным эпизодом юного красавца, на котором останавливают взгляд женщины. И еще одно уловила Вероника в поведении Игоря: было в его близости с ней некое тайное торжество победы над Сергеем, которому он во многом завидовал раньше и которому не мог простить его превосходства в силе душевной и физической. Ведь не зря же, как-то особенно победно ухмыльнувшись, спросил он у нее, обессилевшей от ласки и близости: не жалеет ли она, что изменила Сергею. И Вероника, не в силах сдержать слезы счастья, испытывая всем телом блаженное состояние невесомости, как на исповеди, словно она давно ждала этого вопроса, ответила:

— С тобой рядом я ни о чем не жалею…

В ту минуту она сказала правду. А вот сейчас… Какая-то холодная, сырая мгла темной тучей навалилась ей на сердце. Перед глазами стоял Сергей: светлый, чистый, преданный до конца, навсегда ее.

От этой веры в Сергея на душу повеяло освежающим теплым ветром просветления и надежды, что еще не все в жизни потеряно. И рядом с этим просветлением и надеждой вскипало в душе Вероники острое и болезненное желание чем-то отомстить Игорю. И отомстить немедленно, отомстить любой ценой, пусть даже эта месть будет стоить трудов и не составит ей чести. Но как?.. Как отомстить всесильному в ее глазах Игорю — она не знала. Разве лишь поссорить их со Светланой? Позвонить ей вечером и сказать, что сегодняшнюю ночь Игорь провел у нее и пусть она срочно приедет к ней и заберет его серебряный портсигар и модную заморскую куртку.

Представив, какой удар она может нанести Игорю этим телефонным звонком, Вероника уже злорадно ликовала, заранее испытывая торжествующее чувство отмщения.

Уж так, видно, устроен человек: он радуется, когда делает добро совершенно случайному прохожему, выручая его из беды, и внутренне ликует, причиняя нестерпимую боль некогда дорогому и близкому человеку, предавшему его самые светлые и чистые чувства. Сила отмщения — страшная сила, которая не иссякнет до тех пор, пока будет жить на земле человек.

Вероника протянула руку, взяла с журнального столика серебряный портсигар, раскрыла его. Он был пустой.

Выгравированный вензель монограммы «К. Т.», исполненный замысловатой вязью на крышке портсигара, вчера вечером ей показался изумительно красивым. Игорь еще в десятом классе гордился доставшейся ему в наследство фамильной реликвией, которая некогда принадлежала его деду, адмиралу Константину Егоровичу Туровскому, погибшему в конце октября 1941 года в неравном морском бою недалеко от полуострова Ханко. Сегодня эти две буквы, за которыми стояла прославленная личность адмирала, уже не соединялись с его бывшим владельцем. В двух извивающихся как змеи буквах она видела Игоря с его талантом нравиться женщинам и бездумно причинять им боль.

Хрустальная пепельница, стоявшая между пустой бутылкой из-под коньяка и недопитой бутылкой боржоми, доверху была завалена окурками.

С мыслью как-то отомстить Игорю, сделать ему больно, и не столько за себя, легковерную и обманутую, сколько за Сергея, преданного ей в дружбе, Вероника встала с дивана, заколола шпильками волосы, накинула на плечи халат и подошла к зеркалу. «Боже мой!.. Такой я еще никогда себя не видела!.. — с испугом подумала она, рассматривая себя в зеркале. — Таких голубых провалов под глазами у меня еще никогда не было».

Чтобы хоть чем-то облегчить душевную боль и обиду, с каждой минутой все сильнее и сильнее овладевавшие ею, она достала из секретера последнее письмо от Сергея. С первых же строк письма на нее пахнуло светлым откровением до конца преданного ей человека. Сергей писал:

«Милая!.. Нежная!.. Радость моя!.. Какая ты у меня умница, что послушалась врача и пощадила нашего наследника. Передай своей врачихе, которая наблюдает тебя, земной поклон от меня. И скажи ей, что муж твой, матрос Тихоокеанского флота, первоклассный пловец и отменный ныряльщик. И скажи ей обязательно, что я донырну до такого причудливого коралла, который будет ответным подарком за ее мудрый материнский совет тебе. А если не донырну (это между нами, по секрету), то мы этот коралл добудем в комиссионном магазине на Арбате. Любой ценой…

Главное — береги себя, моя голубушка, и помни, что я всегда думаю о тебе, и когда поднимаюсь на самую высокую сопку нашего острова, то все мои мысли летят на запад, к Москве, к тебе.

А теперь немного о себе, о службе, об океане. Ты даже не представляешь, что такое осень на Дальнем Востоке! Особенно красив сентябрь. Каждый день мы купаемся в нашей тихой южной бухточке. В нее во время шторма пристают на своих баркасах рыбаки с другого острова и по ночам разводят костры, которые издали, с высоты нашей батареи, отчетливо видны. Сливаясь со штормовым гулом океана, эти костры смотрятся сказочно.

Днем сопки, поросшие низкорослым дубняком и орешником, под солнцем пылают золотыми коронами. А когда во время штиля на море, особенно в нашей южной бухте, идут косяки скумбрии или окуня, то стаи чаек поднимают над косяками такой гвалт, что новичку степняку или закоренелому горожанину может показаться, что в природе случилось что-то такое тревожное, что вот-вот нежданно-негаданно грянет беда. Но мы уже привыкли к этим оголтелым птичьим базарам. Для наших батарейцев истошный крик чаек является своего рода командой: «Всем свободным от вахты — вниз к пирсу!..» И тут лишь успевай сесть в шлюпку, чтобы не прозевать косяк (иначе — поезд ушел) и вовремя закинуть невод, чтобы за один заброс вытащить добрых два-три центнера трепещущего серебра. Ты чуешь, малыш, улов мы здесь исчисляем не по-московски, не на штуки пескарей или окунишек, а на центнеры! Так что со свежей рыбой и тройной ухой у нас всегда — о’кей!..

А на днях в мотне невода запуталась небольшая, метра два, акула. Еле вытащили невод. Ох и билась же она за свою жизнь. Жила на берегу два дня, пока ее из жалости не пристрелил командир батареи. Всем своим видом, плавными очертаниями сильного тела, мутным и холодным взглядом хищных глаз, которыми она поводила, следя за теми, кто стоит рядом с ней, сразу видишь, а скорее, чувствуешь, что это могучая, хищная рыба. Не приведи бог встретиться с ней, даже мне, пловцу и ныряльщику, о котором слава (не подумай, что хвалюсь) доплыла уже до высокого спортивного начальства во Владивостоке. Наш комбат даже опасается, чтобы меня не «увели» продолжать службу во Владивосток, как это делает Спорткомитет в Москве, когда сманивает некоторых футболистов и хоккеистов из провинциальных команд и переводит в столицу. Трех своих друзей-батарейцев я уже обучил кролю и брассу. Одного из них готовлю к флотской спартакиаде, которая намечается на лето будущего года.

Я, кажется, уже писал тебе, что после принятия присяги моя боевая специальность определилась твердо — я оператор центрального поста управления батареи. А калибр нашей батареи чуть поменьше твоего хулахупа, который ты вертела в десятом классе, добиваясь у себя осиной талии.

Две недели назад у нас проходили флотские стрельбы. Наша батарея накрыла цель вторым выстрелом. Были разбиты все четыре щита, которые с большой скоростью двигались за тральщиками на тросах.

В числе других ребят я получил внеочередное увольнение во Владивосток. Город прекрасный!.. Венец океана!.. Чем-то по своему гористому рельефу он напоминает Севастополь.