Светлана Гончаренко - Больше не приходи

— Зачем в лесу? В нижнем этом этаже живут гости, там все устроено. Продукты у нас с собой — кормить нас, конечно, никто не будет, про это я узнавал. Но в доме расположиться можно. Там бывает иногда довольно людно.

— Да, я слышала. И про оргии слышала, и про завтраки на траве… Это правда?

Валерик покраснел.

— Не думаю. Игорь Сергеевич не такой совсем. Он в живописи весь.

— А оргии как раз живописны. Он ведь был хиппи?

— Вот уж ерунда. Хиппи не такие.

— Ты этого знать не можешь, ты тогда под стол пешком ходил, если вообще родился.

— Все равно ерунда. Хиппи все одинаковые, а он ни на кого не похож. И никогда не мог быть похож. Он — гений.

Станция Афонино оказалась крошечной, с красивым деревянным вокзальчиком времен если не инженера Гарина-Михайловского, то наркома Кагановича. Было тихо и пусто. Окошечко кассы заслонено фанеркой. Далеко на горке две женщины копались в огороде, по платформе же расхаживали рыжие куры.

Валерик достал из кармана криво оторванный кусок ватмана, на котором Кузнецов начертал дорогу к своей даче. Предупредил при этом, что идти долго, зато заблудиться нельзя, дорога без развилок. Где вот только она начинается? Валерик поискал глазами Егора. Тот, похоже, и не собирался составлять им компанию. Его шорты, полосатая майка, загорелые коленки и большая, подпрыгивающая пустотой дорожная сумка помелькали в кустах и исчезли. Явно пошел по короткой тропинке. Кузнецов говорил, что есть и такие. Можно вдвое путь сократить, надо только знать места.

Дорога в конце концов отыскалась. Валерик взвалил на плечи оба этюдника, в одну руку взял сумку с продуктами, в другую — Настин брезентовый мешок с холстами (она набрала их больше десятка. Много, значит, собралась наработать. Всегда-то она писала быстро и много).

Как они с Настей будут в лесу одни, Валерик накануне уже сотни раз воображал: пахнет хвоей, птицы поют, а они целуются. Должна же Настя наконец обнаружить, что он далеко не глуп, неназойлив и ради нее готов на все. Почему бы ей не влюбиться в него? Они будут идти по лесной дороге, без конца останавливаться и целоваться, целоваться…

Но ничего похожего не выходило. Ремни этюдников впились Валерику в плечи, особенно Настин, тяжеленный — для своей густой, пастозной живописи она вечно набирала уйму красок. Было жарко. Пот вымочил рубашку, ноги заплетались, собственная кассетница для грунтованных картонок, которую некуда было пристроить, кроме как повесить на шею, жгла, будто горчичник. Валерик все хотел и никак не мог придумать, как в этой сбруе приступить к поцелуям. Настя шла легко, забегала вперед и после поджидала его, недовольно жуя травинку. Когда за очередным поворотом что-то блеснуло, Валерик решил было, что это искры у него в глазах, и он сейчас грохнется в обморок. Но Настя, к которой перешел ватман с планом, радостно объявила:

— Река! Смотри, вот тут написано: “р. Удейка”. Это она! А сразу на берегу дача.

Обрадованный Валерик засеменил вперед, не разгибая колен и спотыкаясь о корни. Он думал только о том, чтобы сбросить свои вериги; даже собственный его небольшой этюдник, такой привычный и давно прирученный, стал вдруг вертеться на ремешке и норовил угодить ребром по какой-нибудь жиле.

У моста Настя разахалась — нет, афонинская дача не была перехвалена. Даже “р. Удейка” оказалась рекой вполне широкой, с тугой волной и муаровыми разводами ряби, говорившими о глубине и хорошем течении. Весело зеленела трава, волнились лесистые горки. Усадьба обнесена была простыми деревенскими пряслами, зато за мостом громоздились странные ворота: из жердей сложена какая-то личина. Валерик слышал, что это Ярила. Большой деревянный дом (Кузнецов писал всегда с заглавной буквы — Дом), старый уже, красиво посерел и посеребрился. Он совсем не походил на хоромы “новых русских” с их вечными горбатыми коробами-мансардами и скучно расчерченными евроокнами. В этом доме архитектурных потуг было не больше, чем в грибе или пне. Трудно было даже сказать, красив он или безобразен. Вырос таким, и все — с наполовину застекленной крышей, косоватыми крылечками, выползающей из-за угла лестницей и окошками, прорубленными без всякой системы, так что не разберешь, сколько всего этажей — два? один? три? Очень подходящий дом для Кузнецова, странный и по-своему ладный.

Валерик хоть и знал про вольные афонинские порядки, однако в ворота с жердевым Ярилой сунулся довольно робко. Никаких толп хиппи видно не было. Тишина да птичьи крики, как в лесу. Во дворе трава стояла в пояс, вся уже в зеленых колосьях. Протоптаны тропинки, в стороне две аккуратные грядки. Кроме Дома, виднелась еще пара каких-то сарайчиков и баня. Всюду по усадьбе торчали то ли отросшие после вырубки, то ли выведшиеся из занесенных птицами зернышек молодые кудрявые кусты боярышника, рябины, черемухи. За Домом росло несколько громадных лиственниц.

— Никого, — смущенно пробормотал Валерик.

— А вот и нет. Туда глянь-ка!

Настя смотрела на реку. Они взобрались уже на горку, к Дому, и отсюда хорошо виден был мост и дорога, по которой они пришли. У поворота реки белел пляжик. Там распростерлась загорелая, сверкающая от какого-то масла фигура Егора.

Дверь в Дом, как и ожидалось, не была заперта. На ней белела эмалевая, с отбитым уголком, табличка “Прiемная” — буквы старинные, изящные, длинные-длинные, какие сейчас признаны негигиеничными, портящими глаза.

Валерик и Настя друг за другом ступили в полутьму. Когда глаза пообвыкли, стало ясно, что “прiемная” и есть одна огромная комната почти без перегородок, однако, со множеством закоулков. Закоулки получались, потому что вся “прiемная” была буквально забита всевозможнейшей мебелью, стоявшей как попало. Старинный буфет под невообразимым углом примыкал к платяному шкафу, из-за которого высовывались увечная конторка и ширма, затянутая гофрированным шелком, страшно грязным и рваным. Особенно много было кустарных столов и столиков — от рукодельного, на единственной, непомерно пузатой точеной ноге, до обеденного семейного, который стоял, кротко опустив к полу полукруглые, на шарнирах, крылья. Казенный дерматиновый диван блистал твердыми валиками, похожими на пушечные стволы. Были здесь и полосатая оттоманка, и железные кровати с бомбошками и без бомбошек.

— Вот это да! Чудесно! — закричала Настя. С Валериком она скучала, но среди мебельной дребедени развеселилась, забегала, обнаруживая все новые сокровища. Вот у стены громадный тусклый рояль “Шредер”; струны оголены, многие порваны и торчат спиралями. К роялю прислонилась древняя водосточная труба, вся в железных розочках и с жестяной бахромой вокруг раструба. И все это завалено горами мелочей: шкатулками из ракушек, базарными аквариумами — пузырями с парафиновыми рыбками, дурацкими стеклянными и пластмассовыми вазами, с цветами, бумажными и когда-то живыми, а ныне усохшими.

— Ну, что же ты молчишь? — не унималась Настя. — Разве не прелесть?

— Да, Кузнецов любит кич, — угрюмо ответил Валерик. Ему уже было ясно, что ничего не сбудется из того, что он напридумывал про себя и Настю. Даже ужаснуло, что они здесь вдвоем и совсем одни (про Егора он почему-то забыл). Он стал смущенно разглядывать черные иконы на стене, но ничего не смог на них разобрать. Зато пониже были прибиты и превосходно читались эмалевые указатели: “Касса”, “Дамская уборная”, “Выходъ”. С афонинского вокзала, что ли? А вот и картины на клеенке: сад с цветами, какие цветут на подносах, русалки, девица в беседке, смешной толстый лев с коленками, загнутыми не в ту сторону. Источник вдохновения!

— Причем тут кич? — возмущалась Настя. — Ну да, допустим, кич. Но подобрано с большим вкусом. Смешные вещи, хлам, а совсем не похоже на свалку или чулан у Плюшкина. Невероятно стильно. Расставлено, словно в какой-нибудь пьесе. Пусть все ободранное, но стиль! Есть стиль! Кино!

Она покружилась, завальсировала, расставив руки, хотя в джинсах совсем непохоже вышло на вальс, крутанулась и с размаху упала на оттоманку. Даже под ее легким телом громко выстрелили пружины — не в лад, одна за другой. Настя блаженно вытянулась и закрыла глаза. Как в кино!

Валерик не знал, что ему теперь делать: перед ним лежала распростертая Настя, волосы легли пепельным веером, на носке повисла босоножка, и все это так красиво. Но явно не для него. Сделай он шаг, поцелуй эту босоножку — ведь взовьется, возненавидит. Она это умеет.

Да, он из другого фильма…

Он смущенно глотнул слюну, немного потоптался и тихо, согнувшись, как от постели тяжело заснувшего больного, двинулся к двери. Во дворе он с удивившим его облегчением подставил лицо солнцу и сел на траву. “Фу, весь мокрый. Что теперь делать? Никого вокруг. Не бежать же?” — думал он и твердо уже был уверен, что все испорчено. Но когда? Кем?