Светлана Гончаренко - Больше не приходи

Он посидел, отдышался. В Доме слышались Настины шаги. Глупость, комплексы, надо встать и весело, как ни в чем ни бывало, к ней вернуться. Но никуда он не пошел, потому что заскрипели ступени лестницы, той самой, выглядывающей из-за угла. В щелях и скрипе мелькнуло что-то яркое, и на обращенном к Валерику последнем лестничном марше возникли крупные и стройные ноги, при них крошечная зеленая юбка и через бело-телесную полоску живота яркая фиолетовая майка с какой-то надписью, так растянутой и искаженной двумя крутыми волнами большой груди, что прочесть ее стало невозможно. Последним показалось круглое нежное лицо, глаза, голубые яркой цветочной (а не водяной, прозрачной) голубизной. Губы были щедро накрашены серой перламутровой помадой. Ничего этого Валерик прежде не видел, но красавицу моментально узнал. Именно она — преображенная, нагая, размноженная в толпы — плескалась в кобальтовых омутах, завивала венки, глядела сонной луной с кузнецовских небес. “Он гений, — привычно повторил Валерик, — что он из нее сделал!” Он вскочил так почтительно и изумленно, будто по скрипучей лестнице спускалась сама Джоконда.

— Здравствуйте!

Русалка равнодушно ответила, но Валерик нашел необходимым поддержать светский разговор:

— Игорь Сергеевич дома?

— У себя. А вы что, по делу?

— Да нет, — смутился Валерик. — Он меня приглашал…

— Пятница, — вздохнула русалка, уселась на нижней ступеньке и деликатно свела колени. — Два только дня отдохнули. В пятницу завсегда наезжают. Запомни, — внезапно и уже навсегда она перешла на “ты”,— дом у нас деревянный, внутри не кури, на то двор есть. На кухню дверь сзади, а если шашлыки, костер — не тут, вонúт. Лес большой. И наверх не суйся. А эта с тобой?

Она заметила Настино мельканье за приоткрытой дверью. Валерик покраснел:

— Да. Сокурсница.

— И сколько вас?

— Кого? — удивился Валерик.

— А я знаю? Может, вас там уже полна горница, — неприязненно предположила красавица. Похоже, она не любила гостей.

— Нет, мы только вдвоем. Кажется, и Егор здесь.

— Я видала. Вон и Николай Алексеевич в стайке.

Она кивнула на сарайчик во дворе. Там тоже была открыта дверь, и в самом деле, будто кто-то шевелился и начал даже постукивать.

Русалка с любопытством переводила взгляд с Настиного силуэта в дверях на сконфуженную и унылую мину Валерика.

— Поссорились? — наконец спросила она с девчачьим знанием дела.

— Нет. Ничего такого. Мы просто на этюды приехали, — оправдывался Валерик, окончательно взмокнув и стараясь не моргать. Ему казалось, что в своем конфузе он виден насквозь. Однако его смятение неожиданно смягчило неприветливую красавицу.

— Есть спички? — сочувственно спросила она и достала откуда-то из-под ступеньки початую, придавленную пачку “Мальборо”.

Они вполне дружески закурили.

— Как зовут? — заговорила русалка.

— Валерий.

— У! Да мы ведь тезки! А я Валерия.

— Редкое имя.

— И мне идет, да? Если б такой певицы не было, я б могла даже без фамилии зваться. Я ведь только лето тут живу, так… — она пренебрежительно махнула рукой. — С осени буду в модели устраиваться. Игорь Сергеевич мне помочь обещал, у него ведь связи, все может. Сейчас в рекламу требуются. Худеть только надо.

Она жалостно посмотрела на свои розовые, далеко протянувшиеся в траве ноги. Валерик тоже посмотрел. “Да, рост у нее модельный, — оценил он. — Но уж и весу…”

— Работа серьезная, — наставительно начала Валерия. Видно было, что расположилась она к нему совсем уж дружески, даже не считая его достойным кокетства мужчиной, что было немного обидно. — Главное себя строго держать. Я читала в “Космополитене”. Диета страшная. Я уж хлеба совсем не ем. Давно. Неделю. Без сладкого не могу пока. Пробовала — не могу. Надо овощи, огурцы, да я это не больно люблю. Папка у меня вон зеленого ничего не ест; что я, говорит, корова — траву хрумкать. Картошка ведь тоже овощ, да? И я как раз люблю, особенно жареную, а потом сметаной залить.

Голубые глаза Валерии засияли и погасли. — Картошку почему-то тоже нельзя. Что тут делать? Есть таблетки сжигающие, но мне их Игорь (“Ага, вот и проговорилась!” — позлорадствовал Валерик) не разрешает. Говорит, для здоровья вредно. А что мне на это смотреть? Здоровья у меня на троих хватит.

Свое здоровье на троих Валерия привезла из села Пыхтеева Нижнетумского района. Там звалась она Валентиной Кошкиной, чаще даже Валькой. Там кончила школу и с двумя подружками отправилась в город, в продавщицы. Хотелось, конечно, не столько в продавщицы, сколько в артистки, но Валентина честно признавала, что для этого способностей у нее нет никаких — даже слуха, даже памяти.

У тетки одной из подружек оставила она вещи и харч на первое время (сумку картошки, сало, две банки огурчиков, две — кроличьей тушенки). Были у нее специально перерисованные школьной черствой, как кирпич, акварелью, картинки: Микки Маус, кукла Барби, бутоны роз. С ними и пошла она в художественный институт. Это чуть похуже, чем в артистки, зато способности определенно были. В школе Валька писала объявления печатными буквами и даже изобразила рельеф местности в разрезе для кабинета географии. Удивительно, но и здесь ее способностей оказалось недостаточно. Приемная комиссия (так было написано на двери, а в комнате сидели облезлая, чуть не с плешью, тетка и крошечный старичок) даже документы не взяла — “вы, мол, деточка, к нашему уровню не готовы, не пройдете предварительного просмотра”.

Как жаль! Девчонки и парни здесь были такие веселые и нарядные, и Вальке хотелось быть такой же. Она грустно напяливала резинку на своих трубкой скрученных Микки Маусов, когда кто-то сзади тронул ее за плечо. Глянула — стоят два мужика. Немолодые уже, наверное, лет за тридцать (самой-то Валентине недавно сравнялось семнадцать). У обоих бородки, одеколон пахучий, густой. Тот, что поплотнее и почернявее, закачал головой: “Что, повернули? Ай-яй-яй! Не беда, подготовиться надо. Знаете, пойдемте в мою мастерскую, я вам поставлю натюрморт…” Второй прыснул: “Так это сейчас называется “поставлю натюрморт”?” Валька не все слова поняла, но в чем дело, сообразила. И пошла. Мужчины приличные, не алкаши с улицы. Тут, в институте, наперебой все с ними здоровались, значит, какие-то шишки. К тому же, вспомнилась кривоватая, злющая физиономия подружкиной тетки — к ней что-то не хотелось.

Чернявого звали просто Игорем. Вальке неудобно было называть такого дядечку без отчества, но другой был еще старше, а сказался и вовсе Павликом. Они пришли в мастерскую, полную картин, которые совсем не понравились Вальке. Правда, она умненько этого не сказала. Сама же мастерская поразила — громадное помещение, даже лесенка есть и что-то вроде балкона. Ей объяснили, что оттуда на большие рисунки можно глядеть, если их разложить на полу. Было тут пыльновато и не слишком уютно, зато пахло хорошо, хотя и не жильем. Валька тогда не знала, какая это шикарная мастерская, одна из трех специально построенных мэрией для местных гениев. На Западе такие хоромы называются студиями. Имелась тут даже ванная, кухонька и комнатка-ночлежка, где помещался громадный раскладной диван.

Павлик сбегал за едой в шуршащих и хрустящих пакетах и ярких баночках. Дома Валька такие баночки собирала под мелочи, под рассаду — жалко ведь красоту выбрасывать. Когда Павлик накушался, напился до икоты и ушел, на знаменитом раскладном диване с давно промятой ложбиной для двух тел случилось то, что должно было случиться и что не было для Вальки ни новостью, ни потрясением. Девичьей чести помину не было еще с прошлого лета, когда в Пыхтеево приезжал в отпуск Сашка Зуев, который работает в Нетске на автобазе. И потом всякое бывало. Сама Валька это дело не очень любила, но теперь без секса никак нельзя, иначе не станет видный парень с тобой гулять, будь хоть раскрасавица.

На другой день Валька и вещи, и харч перетащила в студию. Зажилось ей спокойно и сытно. Скучновато только: на дискотеку Игорь два раза отпустил и перестал — там, мол, наркотики и всякие безобразия. Денег у нее хватало, да не за что-то срамное давались деньги, а за работу. Когда в журнал девушку на фото снимают — это модель. У художников то же самое называется натурщица. Игорь уверял, что работа не хуже прочих. Валька не слишком верила и долго не хотела раздеваться для рисования. Но куда денешься, раз уж стала с художником жить. Она не подозревала, что Кузнецов и спал-то с ней, главным образом чтобы ее можно было писать. Предложи он ей тогда, в институтском коридоре, сесть перед ним голой, она бы плюнула и убежала. А не писать ее он просто не мог — такую большую, бело-розовую, сказочную, что ему порой казалось, он сам ее придумал. Валька позировала хорошо, терпеливо, но все-таки ей было немного стыдно. Утешалась тем, что на картинах ее не узнать. Сама себя она, во всяком случае, не узнавала. Подружки, что с нею приехали, даже и в продавщицы не попали — безработица в городе. Мыли они где-то полы и завидовали ей. Было чему: работает в Доме художника, ходит нарядная, на сладостях отъелась — цветок!