Дональд Уэстлейк - Восковое яблоко

Я обыскал комнату Хелен Дорси так же тщательно, как и остальные, но в ней тоже не нашлось никаких улик. Выражаясь языком полицейских, она была чиста.

У Айви Поллетт в ящике комода был спрятан радиоприемник. Ни набора инструментов радиолюбителя, ни радиопередатчика — ничего подобного. Обычный радиоприемник с амплитудной модуляцией, маленькая компактная модель — он был спрятан в сложенной юбке. Я вынул его и включил в розетку, не изменяя настройку, и в эфире зазвучала музыка Пола Уэстона на волнах местной радиостанции. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я слышал музыку Пола Уэстона. Я оставил радио включенным, пока обыскивал комнату, но я ничего не обнаружил, кроме того, что Айви Поллетт — тайная неряха: грязная одежда была свалена в кучу за дверцей шкафа. Когда музыка Пола Уэстона закончилась, в эфире возник голос диктора, напомнившего нам, что эта станция передает новости каждые полчаса двадцать четыре часа в сутки. Потом стали передавать музыку Хьюго Уинтерхолтера, и я выключил радио и положил туда, где его нашел. Больше ничего интересного в комнате не было.

Я вышел в коридор и еще раз покачал головой. Боб сказал:

— Все, больше никого.

— Из тех шестерых, которые сейчас на занятии групповой терапией.

— Правильно.

— У нас есть еще четверо, — заметил я. — Файк. Он уехал с чемоданом, поэтому сомневаюсь, что стоит обыскивать его комнату. Дорис Брейди. Доктор Камерон сможет это сделать сам, никто не будет спрашивать и удивляться.

В коридоре появились Мэрилин Назарро и Бет Трейси, и мы с Бобом говорили о пинг-понге до тех пор, пока они не прошли мимо и не скрылись за следующим поворотом. Примерно пять-шесть постояльцев прогуливались по коридорам — вот почему Боб стоял на страже под каждой дверью, пока я работал.

Когда мы снова остались одни. Боб сказал:

— Остаются О'Хара и Мерривейл.

Я взглянул на часы — было двадцать пять минут двенадцатого. Занятие продлится еще пять минут.

— Пойдем к ним, — решил я.

Я постоянно мысленно связывал О'Хару и Мерривейла: отчасти потому, что они были очень похожи, и отчасти из-за того, что они почти всегда были вместе, но в их комнатах различия проступали весьма отчетливо. Комната Мерривейла, избившего своего отца, была настолько переполнена символами «мужчины, качающего мускулы», что в ней буквально чувствовался запах пота. На двух фотографиях, стоящих на комоде, был запечатлен Мерривейл, на первом — в черной кожаной куртке, сидящий на мотоцикле «харлей-девидсон», а на другом — в охотничьем костюме, с винтовкой в руках, наступив на горло мертвого оленя на фоне леса. На полу шкафа лежали две стопки журналов: в одной были выпуски «Плейбоя» и подражающих ему журналов, в другой — экземпляры пикантных подделок под «Тру». С полдесятка эротических романов в бумажных обложках, вроде тех, которые я нашел в комоде у Джерри Кантера, были сложены на полке, рядом с фуражкой с козырьком, наподобие таких, которые носят военные и водители автобусов. Вся одежда тяготела к стилю «крутого парня», а под матрасом его незастеленной кровати я нашел две длинные доски размером один на двенадцать футов, положенные туда, очевидно, для того, чтобы не дать Уильяму Мерривейлу поддаться распутной роскоши слишком уж мягкого матраса. Увидев все это, я удивился, потому что он лишь в устной форме выразил свое недовольство мной после того, как я ударил Фредерикса, вместо того чтобы немедленно наброситься на меня с оглушительными криками.

Комната Роберта О'Хары, судя по всему, указывала на начальный этап того же пути. В ящике комода лежали бейсбольные карточки, на полке в шкафу — комиксы. Он построил простой книжный шкаф из сосновых досок, в котором не было ничего, кроме книг, которые читают мальчишки: «Том Свифт-младший», «Кристофер Кул — агент-подросток», «Дейв Доусон», «Мальчишки-союзники».

Но о каком детстве он мечтал? «Мальчишки-союзники на Ютландии» — это книга о Первой мировой войне, которая была задолго до его рождения и моего тоже. Да и знал ли он хотя бы, где эта Ютландия? Сам я смутно помнил, что там в годы Первой мировой войны произошло какое-то морское сражение.

Дейв Доусон — это мое детство, а не его. Вторая мировая война, Дейв Доусон и его английский друг Фредди Фармер. Когда-то у меня самого были эти книги, но то время давно прошло. У него еще были «Дейв Доусон в Ливии» и «Дейв Доусон на русском фронте». Я помнил эти названия, помнил эмблемы на запачканных, пропыленных куртках. Держа в руках «Дейва Доусона на русском фронте», я вдруг осознал, что вспоминаю комнату, в которой жил мальчишкой. Коврик на полу, маленький книжный шкаф, в котором я хранил «Дейва Доусона», «Одинокого рейнджера», «Тома Свифта» (уже тогда устаревшего, но еще не уступившего дорогу «Тому Свифту-младшему») и еще с полдюжины других книг. Книги об индейцах, чаще — об ирокезах, а также о Робин Гуде и разных рыцарях, которые сражались с темными силами. Я стоял так довольно долго, предаваясь воспоминаниям о том времени, когда почти все мои ошибки были еще впереди, и чувствуя, что злюсь на Роберта О'Хару, потому что он каким-то таинственным образом украл у меня детство.

Но где его собственное детство? «Том Свифт-младший» и «Кристофер Кул» — агент-подросток, появились, кажется, совсем недавно. Взгляд, брошенный на год издания книг, это подтвердил.

Роберт О'Хара, совратитель малолетних, старался создать иллюзию детства, хотя и не своего собственного. Почему?

Из всех комнат на эту я потратил больше всего времени. Этот парень привел меня в замешательство, охватившая меня грусть перекинула между нами какой-то мостик. Я никак не мог понять, в чем тут дело.

В конце концов меня оторвал от этих мыслей стук в дверь. Я подошел и открыл ее, и Боб взволнованно и быстро сказал:

— Вам лучше поторопиться, мистер Тобин. Я слышу — они поднимаются по лестнице.

— Я закончил, — ответил я, выходя из комнаты О'Хары, хотя мне совсем не хотелось уходить.

— Тут тоже ничего?

Я отрицательно покачал головой. Мы обыскали все комнаты, моя идея исчерпала себя, из нее ничего не вышло. Я чувствовал себя обескураженным и очень уставшим.

— Я иду к себе, — предупредил я Боба. — Пожалуйста, скажи доктору Камерону, что я ничего не нашел и что попозже я спущусь поговорить с ним.

— Конечно. — Он с беспокойством посмотрел на меня, и я понимал, что он старается придумать какие-то ободряющие слова, но сказать ему нечего. Потом на втором этаже показались люди. Он пошел в одну сторону, я — в другую.

Постояльцы расходились по своим комнатам. Я зашел к себе: на кровати лежала небольшая ручная пила.

Ручная пила? Я закрыл дверь и подошел к кровати. На пиле оказался небольшой листок, та же самая бумага для заметок, что и в первый раз. И на ней точно так же, заглавными буквами и шариковой ручкой, было написано несколько строчек:

«УОЛТЕР СТОДДАРД НЕ ДЕЛАЛ ЭТОГО. ЭТО Я. ВОТ ЭТИМ».

Доктор Камерон прочитал записку, потом передал ее через стол доктору Фредериксу, который бегло ее просмотрел, нахмурился, а потом обратился ко мне:

— Где пила?

— В моем шкафу. Сомневаюсь, что на ней есть отпечатки, теперь все на свете знают об отпечатках пальцев, но на всякий случай я обращался с ней осторожно, завернул в нижнюю рубашку и положил на полку в шкаф.

Сейчас в кабинете доктора Камерона находились только мы трое: когда я вошел, Боба Гейла там не было, хоть он и заходил до того и передал мое обескураживающее сообщение. Теперь, конечно, все изменилось.

— Не понимаю, — произнес доктор Камерон, — зачем нужна эта записка. Почему пила? И вообще, почему все это происходит?

— Наш злоумышленник наконец почувствовал свою вину, — пояснил я. — Он не хочет, чтобы за преступление понес наказание кто-то другой. Он написал мне записку, предположив — вероятно, из-за инцидента в столовой, — что я как-то связан с местной полицией.

— Но зачем отдавать вам пилу?

— Думаю, как некое доказательство. Должно быть, он думает, что можно сравнить распилы, которые она дает. Или для того, чтобы мы могли продемонстрировать, что Уолтер Стоддард не может описать пилу, которой подпилили доски.

— Полагаю, это главным образом знак, — предположил Фредерикс, — знак не только того, что записка от настоящего преступника, но и того, что он больше не будет подстраивать ловушки. Он сожалеет и бросает это занятие.

— Мы покажем записку капитану Йонкеру? — спросил доктор Камерон.

— Конечно, — отозвался Фредерикс.

— Нет, — твердо сказал я.

Они посмотрели на меня, готовые спорить.

— Записка — не большее доказательство, чем первая. И пила могла быть использована любая, не обязательно эта. Капитан Йонкер не отдаст сознавшегося убийцу без борьбы. Если мы принесем ему записку и пилу, то будем нести юридическую ответственность и можем оказаться на скамье подсудимых за подделку улик.