Шарль Эксбрайя - Самый красивый из берсальеров

— Так я скажу, что ошибся и на самом деле ты вовсе ее не любишь… Доволен?

— Доволен? Послушать вас, синьор Тарчинини, иногда невольно задумаешься, есть ли у вас сердце! Кто же это может радоваться, причиняя другому разочарование и горе? И потом… в глубине души я вовсе не уверен, что не испытываю к Стелле никаких чувств… О, разумеется, это еще не бог весть что… Робкий намек на нежность… так что не стоит и огород городить…

— А уж тем более жениться?

— Вне всяких сомнений!

— Но в таком случае, Алессандро, почему ты не хочешь, чтобы я сходил к Дани и попросил прощения?

— Это уже не ваша забота! И вообще мое дело! Ну скажите, что вы можете возразить, если бы мне и впрямь захотелось жениться на этой Стелле?

— Что она уже не девушка…

— А я, по-вашему, сосунок? Уж не принимаете ли вы меня за наивного мальчишку?

— И кроме того, у нее будет ребенок…

Дзамполь хмыкнул:

— Сколько мужчин с гордостью прогуливаются под руку с беременными женами, воображая, будто те носят во чреве их дитя? Я, по крайней мере, заранее знаю, как обстоит дело! Говорю же вам, это касается меня одного! И по какому праву вы мешаете мне жениться?!

До Алессандро вдруг дошло, что он сейчас сказал. Молодой человек осекся, но при виде растроганной, улыбающейся физиономии и не подумал идти на попятный. Инспектор улыбнулся в ответ, и они, рыдая, упали друг другу в объятия.

— Когда ты понял, что любишь ее, Алессандро?

— Сегодня ночью… Я никак не мог уснуть… Злился на вас, на нее, на целый свет… и прокручивал в голове все гадости, которых наговорю вам, Стелле и ее брату, а потом в мертвой тишине комнаты вдруг словно наяву услышал ее нежный и доверчивый голосок… Тогда-то до меня и дошло, что я больше не смогу жить счастливо, не слыша его… Но только, понимаете… тут еще вмешалось самолюбие… Не мог же я допустить, чтобы вы без меня меня женили?.. Ну и хитрец же вы, синьор комиссар!..

— Нет… Всего-навсего — вечный влюбленный и таковым останусь до конца своих дней… Я чувствую настоящую любовь, где бы она ни таилась и как бы тщательно ее ни пытались скрыть… Это истинный дар, Алессандро! Отныне я считаю тебя своим сыном и готов стать крестным твоего первенца, но только ты должен назвать его Ромео. Обещаешь?

— А если родится девочка, пусть будет Джульеттой? Клянусь!

Мужчины снова сели в кресла.

— С божьей помощью, — заметил Тарчинини, — похоже, в семье скоро будет три Джульетты: моя жена, дочь и крестница — твоя дочка, Алессандро!

— Вы и впрямь думаете, что она станет моей?

— Пусть только кто-нибудь при мне посмеет усомниться в твоем отцовстве! Как только мы арестуем убийцу берсальера, я позвоню жене и вызову ее сюда — пусть познакомится с вами обоими!

Они помолчали, восстанавливая душевное равновесие, ибо всего несколько минут назад едва не разругались насмерть, а теперь, после примирения, Тарчинини сообразил, что чуть ли не силком, в сущности, женил помощника, несмотря на глубокое отвращение последнего к брачным узам. Так что обоим было с чего перевести дух! И теперь подобно двум противникам, неожиданно для себя самих уступившим не свойственному им порыву, они в полной растерянности глядели друг на друга, не зная, что еще сказать. Наконец Дзамполь нарушил затянувшееся молчание:

— Кстати, насчет мэтра Серантони… Мы проверили его рассказ. Все верно. Синьорина Грампа без особого нажима призналась, что работает сообща с громилами из «Желтой бабочки» и все они извлекают немалую выгоду, облегчая кошельки неосторожных буржуа, решивших поразвлечься на стороне. Молодую особу арестовали вместе с сообщниками, а заведение прикрыли. Коллеги обещали мне не упоминать на суде имя нотариуса. Впрочем, думаю, вся компания отделается легким испугом, ибо огласка в таком деле весьма нежелательна. Вы меня понимаете?

— Конечно… и синьорина Грампа не замедлит наложить лапу на мэтра Серантони… ибо он по-прежнему питает иллюзии, что на склоне лет обрел сокровище, которого дотоле никак не мог найти, в отличие от нас с вами, Алессандро…

И теперь, когда смущение окончательно рассеялось, мужчины заговорщически подмигнули друг другу. Оба чувствовали себя вполне счастливыми.

Стелла Дани провела мучительную ночь. После стремительного бегства инспектора Анджело совершенно озверел, обвиняя сестру в преднамеренном обмане и ругая последними словами. Еще долго он на весь квартал выкрикивал имена всех, кого твердо намерен отправить к праотцам, причем совершенно забыв, что самый красивый из берсальеров уже может не опасаться возмездия, добавил и его к числу тех, кого приговорил к смерти, дабы восстановить поруганную честь семейства. «Бедной тете» Пии пришлось вмешаться и попробовать восстановить спокойствие в доме, словно охваченном бушеванием свирепого циклона, а поскольку в тот момент к ней снова вернулся рассудок, старуха принялась с жаром отчитывать племянника:

— Ma que! Да за кого ты себя принимаешь, Анджело? За Аттилу, Тамерлана или, может, за Чингисхана? А то и за Гитлера вкупе с Муссолини? Немедленно сбавь тон, малыш! Тебе бы следовало постыдиться так разговаривать с той, кого доверили тебе родители! Хорошенькую же помощь ты оказываешь сестре! С девочкой стряслась беда, а вместо утешения ты осыпаешь ее оскорблениями? У тебя что же, совсем нет сердца?

Но Анджело пребывал в таком бешенстве, что не мог сразу успокоиться. Он подошел к тетке.

— Выслушайте меня, zia, и попытайтесь хоть на сей раз понять!

— Grazie tante![60] Я отлично знаю, что порой не в себе, но это не значит, будто я окончательно рехнулась! И постарайся зарубить себе это на носу, иначе схлопочешь оплеуху, ясно?

Анджело огромным усилием воли попытался взять себя в руки.

— Вот что, zia, я вас очень люблю и уважаю, несмотря на все ваши странности, но лучше не вмешивайтесь в то, что касается Стеллы, тут вы все равно ничего не в силах понять!

— Зато ты, надо думать, понимаешь очень много! Прямо-таки специалист! Ну так я тебя спрашиваю: откуда такие познания, знаток? Ты хоть раз влюбился в девушку? Или, может, собирался жениться? Думал ты когда-нибудь о собственном семейном очаге?

— Иисусе Христе! По-вашему, мне мало нашего? Хватит того, что Стелла нас обесчестила!

— Ты рассуждаешь совсем как твой дед! И знаешь, что я тебе скажу, Анджело: я вовсе не считаю, что ошибка нашей дорогой Стеллы лишила меня доброго имени! Да, ее обманули, но что с того? Многих других морочат уже после свадьбы, а с ней, бедняжкой, несчастье случилось раньше… Ты ведь не станешь упрекать всех обманутых жен, скажи?

— А что вы будете делать, когда Стелла родит ребенка без мужа?

— Что делать? Помогу ей воспитать малыша, разумеется!

— Я ненавижу его заранее, прежде чем он появился на свет!

— Que vergogna![61] Ну что ж, тогда мы уйдем из дому все втроем и докажем, что вполне способны обойтись без твоей помощи!

— Могли бы доказать мне это и раньше!

— Ты упрекаешь меня за кусок хлеба? Va bene![62] Ты ужасный человек, Анджело! И если хочешь знать, меня нисколько не удивит, если в конце концов окажется, что ты и убил этого берсальера!

И «бедная тетя» удалилась в комнату Стеллы, оставив племянника в полной прострации.

Наутро Анджело ушел из дому, даже не позавтракав, дабы показать, что больше не желает иметь ничего общего с женщинами, вдруг превратившимися в его врагов. По правде говоря, ни он, ни Стелла, ни Пия не придавали особого значения собственным словам, однако делали вид, будто не сомневаются в их истинности, что позволяло каждому упиваться своим горем.

Ромео, полагая, что совершил один из лучших поступков за всю свою сознательную жизнь, пребывал в полной эйфории и тут же попросил у инспектора разрешения оповестить о событии жену. Дзамполь не стал возражать, а, более того, с восторгом согласился. И Джульетта, в который раз оторвавшись от домашних хлопот, узнала от супруга, что им предстоит стать крестными будущего ребенка инспектора, причем, несомненно, самого выдающегося младенца в Турине, ибо его папа — достойнейший человек во всей Италии. Джульетта немедленно отнеслась к новости с подозрением.

— Скажи-ка, Ромео, уж не ты ли, случаем, собираешься стать отцом?

Тарчинини на мгновение остолбенел, потом, оправившись от изумления, расхохотался.

— Да нет же, Джульетта миа, мало того, что на всей нашей планете лишь одна женщина способна очаровать меня до такой степени, но, поскольку я провел в Турине всего несколько дней, сама понимаешь, это было бы слишком…

Джульетта обещала приехать в Турин, как только ей сообщат день и час, когда потребуется ее присутствие.

— Ты же отлично знаешь, cuor mio[63], что я живу лишь тобой, и, если Всевышний, снизойдя к моей просьбе, позволит мне умереть первым, я буду ужасно страдать в раю, пока ты снова не присоединишься ко мне! — проворковал Ромео.