Константин Кислов - Путь на Олений ложок

— Какой запах хороший, а? — заметил Тагильцев, принюхиваясь. — А вон видите? Кипрей цветет.

— О да, конечно, — рассеянно ответил Вепринцев, кидая свой взгляд то в одну, то в другую сторону, — Первобытный лес. Джунгли…

Стриж тоже напряженно зашевелил широкими тонкими ноздрями.

— Что-то не чую, — сказал он.

— Зато ты хорошо чуешь другой запах, там у тебя прекрасное обоняние, — посмеялся Вепринцев.

— Видать, первый раз в тайгу попадаете? — спросил Гурий.

Вепринцев насторожился, прищурив глаза, с подозрением поглядел на него.

— Почему же первый раз? — вмешался Стриж. — Тайга тайге рознь. Сюда, конечно, первый раз.

Штейгер замолчал и что-то замурлыкал себе под нос. А тайга становилась все глуше, темнее. Уже давно рассвело, но солнце так и не показалось. По небу торопливо бежали бурые, в рыжих опалинах тучи, они едва не задевали вершин деревьев. Иногда их с грохотом раскалывали короткие ослепительные зигзаги молний, и тогда тайга гудела еще тревожней. Из сумрачной глуши несло сыростью и грибами. Илюша молча погонял лошадей навстречу дождю и грозе. Стриж, заметив, с какой суеверной подозрительностью дед Оспан приглядывался к сердитому небу, спросил:

— Прихватит, да?

И не успел Оспан ответить, как в тайгу ворвался жестокий порыв ветра. Кругом заскрипело, завыло; по небу скользнула косая ослепительная спираль огня; впереди что-то оглушительно взорвалось, страшно затрещало — в одно мгновение глухая дремучая тайга стала кромешным адом. Гурий перекрестился и натянул на голову куртку.

— Правь под гору! — силился перекричать бурю Тагильцев. — Обождать надо-о!..

Они влетели в глубокий распадок. Здесь было еще темнее, а грохот бури заглушал все. Стриж, приподнявшись на колени, кричал что-то в ухо Оспану, но невозможно было понять что, и старик только торопливо мотал головой. Вот еще один ослепительный блеск молнии, страшный удар грома. Казалось, высокие скалы рушатся и превращаются в пепел — все тонет в ревущем на разные голоса мраке. С визгом мечутся под ногами у лошадей перепуганные собаки, летят сучья, сорванные с деревьев, ошметки серого мха, колючая хвоя, шишки…

Тагильцев, одной рукой опершись на Илюшино плечо, а другой придерживая фуражку, с тревожным волнением вглядывался вперед и помогал Илье управлять лошадьми.

— Бери правее, к ручью!.. — командовал он.

Илюша круто осадил озверевших от страха лошадей и свернул с дороги. Тяжелая повозка с грохотом перескакивала через трухлявые стволы упавших деревьев; в лицо сидевших жестоко хлестал кустарник. Все держались за повозку, как за спасительный островок, на который со всех сторон неудержимо неслись свирепые волны бушевавшего океана.

А лошади летели с неиссякаемой силой, и если бы не искусство Илюши, давно бы их повозка со всем багажом и пассажирами валялась где-нибудь под горой вверх колесами.

— Стой здесь!.. — крикнул Тагильцев. С огромным трудом удалось остановить лошадей.

— Привязывай крепче!..

Ветер сорвал с головы Тагильцева фуражку, растрепал черные волосы, пузырем выдул на спине гимнастерку. Но Тагильцев ни на что не обращал внимания — он натягивал палатку. Ему помогал Оспан. Движения обоих были энергичны, уверенны, здравый рассудок и расчет не покинули их и в эту минуту. Едва они успели поставить палатку, как новый порыв урагана потряс все вокруг, и на том месте, где они свернули с дороги, с протяжным стоном повалилась высокая лиственница, вздыбив могучу узловатую связку черных корней.

— Крепче вяжи лошадей… Убирай все из повозки!.. Тащи в палатку!.. Не зева-а-й-й… — кричал Тагильцев, еле удерживаясь на ногах.

Но вот опять взрыв, блеск огня, будто само солнце на мгновение упало в ущелье и зажгло горы. Каждая травинка, каждый камешек, каждая иголочка хвои обнажились на секунду с необыкновенной ясностью. Когда потух этот иссиня-белый огонь, в глазах некоторое время стояла черная мгла, а в ушах напряженно гудело, потом все вдруг увидели уродливый вековой кедр, расщепленный до половины и охваченный дымным пламенем.

Вепринцев дрожал, неразборчиво и сбивчиво шептал не то ругательства, не то обрывки молитв, пришедших на память.

Хлестнул ливень. Но смолистый кедр по-прежнему пылал и точно маяк, освещал темную глубину ущелья. Шуму и грохоту стало еще больше, сквозь стену дождя то и дело полыхали молнии. Ручей, возле которого расположились путники, потемнел и вздулся, как старческая жила.

Вдруг ураганный порыв ветра ворвался в палатку, рванул ее и опрокинул. Вепринцев закричал и кинулся прочь, за ним бросился Стриж.

— Куда бежите?! — кричал им Тагильцев. — Не становись к дереву — убье-е-ет.

Вепринцев, весь мокрый и грязный, метался под дождем, но негде было укрыться — всюду ветер и дождь, гром и сверкающая молния.

Илюша, дед Оспан, Тагильцев, промокшие до последней нитки, спасали палатку, с трудом закрепляя ее чем попало. Наконец им удалось установить ее. Дед Оспан тряс мокрой косматой головой, с волос текло. Широкая, вся в мелких сборках рубаха его прилипла к телу, но он даже пробовал улыбаться, ободрить других шуткой. Гурий молчал от страха, он будто весь оцепенел, не двигался. Оспан принялся отжимать подол рубахи, потом долго прислушивался к жестоким раскатам грома, к шуму дождя. Стриж и Вепринцев глядели на него с надеждой, будто в его власти было остановить стихию.

— Однако скоро пройдет… Над горами будто светлее стало, — сказал он.

— Ничего себе, светлее, — проворчал Стриж, — за два шага ничего не видно, как в парной бане.

— Э-э, это ничего… — оживленно заговорил Оспан, довольный тем, что нашлась одна добрая душа, которой надоело молчать. — Это очень даже хорошо. — Он пошарил по карманам, извлек большую закопченную трубку, сделанную из узловатого корня черемухи, и напрасно пыхтел, пытаясь зажечь мокрые спички, потом поискал в сумке, достал кресало, кремень и кусочек сухого трута. Ловко высек искру и раздул трут. Когда трубка задымила, Оспан повеселел. И другие стали закуривать.

— Это ничего… — повторил старик, глотая дым. — Тепло… А вот мы одинова с покойным братом Лукашкой попали…

Вепринцев завозился в своем углу, захлюпал ногами по раскисшей земле, прислушался.

— Зимой попали… за получкой на рудник шли, ну и захватила метель. На масленице, однако, случилось, стужа была шибко лютая. Дело шло к вечеру, идем и света белого не видим — гудит все, как в аду кипит, а снег прибывает и прибывает, идти тяжело, неловко… Братец-то у меня, упокойная головушка, бесстрашный был, отчаянный — айда вперед и все тут…

Спокойный, неторопливый рассказ Оспана отвлек внимание людей от того, что творилось за палаткой. Даже Гурий и тот ожил.

— Вроде уж с дороги сбились. Глядим — впереди что-то чернеет, самую малость, ну одна точечка… Ближе подходим — человек замерзает. И какой человек? Мальчишка, годов пятнадцати, и книжки, конечно, при нем в узелочке. Из училища шел и сбился с дороги. Вот мы и давай его отхаживать, снегом тереть, руки-ноги этак тормошить… Да без малого час, однако, и провозились с ним, а может и больше, кто ж его знает. Закутали его, конечно, как полагается, брат снял свою лопотину[3] и тоже на него. Взвалил его на плечи и опять айда…

Смутное чувство раздражения так и подмывало Вепринцева, так и хотелось сказать этому старику что-то колючее, злое. «Вот дураки: сами на краю гибели и связывают себя какой-то дрянью… Пусть бы и замерзал…»

— И тащились мы, однако, всю ночь, — продолжал Оспан, временами ежась от липкой сырости. — Обморозились, обледенели, как большие сосульки, а на дорогу вышли, ногами мы ее нащупали… Да-а… тут волки кругом воют, окаянные. Лукашка два-три раза стрелит — отбегут куда-то, притихнут… Пойдем — опять будто из-под снегу появляются и за нами бегут. Табуном они страшны, шибко страшны…

Вепринцев, докурив сигарету, достал вторую, сквозь дым поглядел на старика, подумал: «Эх, Лукашка, Лукашка… Оказывается, и ты был не умнее других, такой же дурак…» Он продолжал глядеть на сухонькое, в мелких морщинках лицо Оспана, на редкий клинышек бороды, свисавший с острого подбородка. «Неужели и он был таким же старым сморчком, как этот…» Вепринцев из рассказов, а больше собственным воображением нарисовал такой образ таежного охотника, который никак не был похож на Оспана, представлял себе его великаном, хладнокровным, с медвежьей силой в руках, с волчьим сердцем в груди. Он рисовал его таким, каким тот был понятен ему. Он даже подумал однажды: «А что бы мне такого компаньона послал бог, с таким не пропадешь…»

Оспан, кончив рассказ, задумчиво сосал трубку.

— И как же вы добрались? — спросил Илюша. — Донесли мальчика?

— А как же! Конечно, донесли… А сами здорово поморозились. Лукашка, однако, недели три в горячке валялся, но ничего, отудобел…