Светлана Гончаренко - Больше не приходи

— Нет, я как раз понял! Ты мою работу считаешь дрянью, сморканьем, вроде твоей тухлой торговлишки ананасами. Конъюнктура! И это говоришь… ты? Ты ведь за всю свою жизнь не произвел ничего, кроме дерьма в унитазе! Продался вздорной уродине за сервизы и мебеля! Чтобы в сорок лет подавать тапочки тестю и покорно подставлять задницу для очередной порки! Друга обокрал! И ты надеешься, что тебя будут и впредь терпеть, жалеть, сопли твои утирать? Была у Инны кошка, которая гадила под диваном и которую жалко было выбросить, слишком долго жила в доме, притерпелись. Но это до меня было. Я не терплю гадливых кошек. Ты уйдешь, но не завтра, а прямо сейчас. Как хочешь — хоть пешком. Всё!

Кузнецов тяжело дышал, но глаза уже непоправимо остыли, и Покатаев видел, как все вдруг обрушилось, рухнуло в одну минуту, и ничего уже поправить нельзя. Да он и не собирался что-либо делать, чтобы поправить, он тоже свистел ноздрями, гордо корчась под руинами своего благополучия.

— Ах, Кузя, вот она, изнаночка! — выдохнул он. — Вот и вылезло нутро! Дружбы-то и не было никакой. Я тебя, как и ты меня — ненавидел. Всю жизнь. Никого так сильно не ненавидел, даже тестя. Свыкся. Жить, при всем том, без тебя не мог — вот как бывает. Тебе слишком уж много дадено… За что? Почему? Ты неумен, неуклюж, невоспитан, я даже жалел тебя в школе. За что же тебя судьба так балует?! Талант! Талант? Глупость, мазня! Но все носятся с тобой, как с писаной торбой. Да, мне досталась уродина, тебе красавица. Как дураку в сказке! И еще сотня красавиц, которые липли к твоей косматой роже, как мухи к меду. За что?! Все, что ты делаешь, вечно идет на ура, а у меня вечно труха, обман, чертовы черепки. Да, я был никем и стал ничем. Почему? А за тобой все бежал! В твои компании лез. На подружке твоей жены женился. Только твоими картинами и мог прожить. Ты мою жизнь сломал. Ты! Я и сейчас тебя ненавижу и рад, что столько лет тебя дурачил. Только тебе все, как с гуся вода.

Кузнецов холодно улыбнулся.

— Ну вот, и у меня свой Сальери завелся. Не музыкант, правда, не живописец, зато отменно подбирает галстуки к ботинкам. Это вся его алгебра и гармония. Только, Покатаюшка, пить с тобой я не стану.

Он стоял у мольберта. С незаконченного натюрморта тихо мигала, троилась в ночных зеркалах свечка — пламя, которое он сделал своими руками — а живое пламя лампы освещало резко и желто его круглое спокойное лицо. Из всех углов с его картин смутно глядели святые вперемешку с нечистой силой. Утратив в темноте цветное буйство, но оставшись по-прежнему лукавыми, властными и обольстительными, они обступили своего создателя и господина, смеялись беззаботными ртами.

— Я тебя, Покатаюшка, никогда не ненавидел. Тут ты ошибся. Ненавидеть мне некогда и незачем. Потому как недотепа ты.

Кузнецов отвернулся, стал перекладывать что-то у мольберта, собирать краски.

Большая, темная, чуть сутулая спина. Какой он самоуверенный! Как всегда. Отряхивает прах с ног, которыми прошелся по чужой жизни, бессмысленно бежавшей вслед за его жизнью, такой везучей и настоящей. Странно, что Покатаев тоже никогда не подозревал, что ненавидит друга Кузю. Но слово вылетело, и истина открылась. А истина в том, что этот тяжелый, косматый, упрямый человек, лучший друг его, и есть то, что мешало ему всегда, мучило, давило, как давит опухоль на мозг. И теперь все кончилось, кроме противной боли в затылке. Все равно.

Ножи блистающим веером торчали из большого обливного кувшина. Большие, маленькие, длинные, изогнутые. Кузя всегда был знатоком и любителем хорошей стали.

Когда Кузнецов упал — сразу, без криков, без борьбы, был только странный тихий звук «кря» — Покатаев удивился. Он, собственно, хотел только сделать Кузе больно, потому что был бессилен перед ним, как ребенок. Как тридцать лет назад на школьном дворе. Что он мог еще сделать? Но как вышло! Неужели это сделал? Что теперь будет? Тюрьма?

Покатаев вышел на лестницу, остановился, закурил. Курил он редко, только от большого удовольствия или в большом волнении. Было тихо. Он неплохо знал здешнюю тишину. Та, которая стояла сейчас вокруг него, была безопасной. Но делать что-нибудь все равно надо, причем делать быстро.

Он подошел к двери Инны. Из щели глядела темнота. Инна так рано не засыпала, обычно читала при свете лампы, забравшись под одеяло и красиво раскинув волосы по подушке. Где она сейчас? Уединилась-таки с банкиром? Покатаев вошел, зажег фонарик, который у него всегда был в кармане в Афонине, обходившемся без электричества. Вот шкатулка. Конечно, все сегодняшнее еще на ней, но кто станет присматриваться к таким деталям? Он выбрал серебряный браслет с какими-то висюльками. Такую ерунду может надеть только Инна — и сомнений не будет ни у кого.

Он вернулся в мастерскую, посветил особо на порог, чтобы не втоптаться в лужу (он в нее не наступил, подумалось не без гордости, и тогда, когда… в общем, тогда), протер о куртку и швырнул на пол браслет. Тот покатился, тихо звеня и поблескивая, сделал небольшой круг и, несколько раз еще звякнув, будто устраиваясь поудобнее, угомонился где-то поблизости от Кузиной вывернутой руки; грубой и грязной. Нарочно так не положишь!

Теперь надо додумать все остальное. Удивительно, что волнения больше нет. Напротив, он, как никогда, ловкий и легкий. И умный. Голова работает на редкость четко. Все у него получается, все получится! Ну, что, Кузя, кто из нас бездарь?

— Да-а, — протянул Слепцов, когда Самоваров закончил свой рассказ. — Хорошие тут у вас делишки. А ты говорил: место тихое…

Он со своей неразговорчивой командой примчался в Афонино чуть позже местной бригады. Этих, видимо, взбодрили звонком из областного УВД, потому как Анискины снялись с места без обычных проволочек и оттяжек. Битый жизнью милицейский уазик, подпрыгивая и вихляясь на нецивилизованной лесной дороге, бойко вырулил к мосткам, когда зуд мотора покатаевского катерка, казалось, еще висел в воздухе. Через полтора часа добрались и областники, только Стас, жаль, не приехал. Он только через три дня должен был вернуться из отпуска.

Слепцовские ребята первым делом бросились было снимать банкирово тело с сосны, но афонинский майор грудью стал на их пути: из города ехали уже эксперты, и до их приезда высоким начальством приказано было обеспечить полную неприкосновенность рокового обрыва. Все ночевавшие накануне в Доме уже подвергались в это время в «прiемной» официальным допросам.

Самоваров одним из первых предстал перед деланно грозным майором, разложившим свои бумажки на дамском рукодельном столике. Через майорское плечо он видел приоткрытую дверь, а за дверью нетерпеливо переминавшегося Александра Ивановича Слепцова с лицом вдвое багровее обычного. Едва Николай был отпущен майором и переступил порог, как Слепцов так схватил его за грудки, что не ожидавший столь бурных действий Самоваров даже клацнул зубами. Еще он увидел близко перед собой бешеные слепцовские глаза с ветвящимися красными жилками и услышал сипло-свирепое: «Как же так? Ты ж обещал! Куда же ты смотрел?!»

Впрочем, через некоторое время оба они уже сидели в Николашином сарайчике за бутылкой «Лимонной» (директор водочного завода «Родная сторона», рассчитываясь за приобретенное для загородного дома полотно, упросил Кузнецова часть оплаты принять бартером, в виде двух ящиков своего премированного — и справедливо! — изделия. Все это время «Лимонная» была фирменным напитком Дома).

— Значит, говоришь, доказать ничего нельзя? — задумчиво говорил Слепцов.

— Нет. Разве эксперты что-нибудь высмотрят, тогда, возможно… А пока — вряд ли. Видите ли, здесь все очень тонко, на полутонах…

— Ничего себе — полутона: два жмурика! — не согласился Слепцов. — Ну, а ты-то как на этого козла вышел?

— Основное я вам рассказал. Формальные мотивы убить Кузнецова были почти у всех, но мотивы больно жидковатые. Так, морду набить или закатить скандал, но не нож в спину всадить. И только у Покатаева этого всерьез жизнь решалась. Я поздно про то узнал, но тут сразу все и сошлось. Хотя и прежде меня одно смущало. Все шло вроде, как по-писаному: рация пропала, мотор сломан, браслет и нож явно подброшенные. Слишком уж мудрено. Это в детективных романах на каждом шагу такие штуки, в жизни-то все проще. Понимаете, этот торговец фруктами — образцовый семидесятник, философ с кухни. Всю жизнь бесславно в НИИ сидел, трепался в курилках, под гитару гундел. Естественно, и детективчики в рабочее время… Так я на него и набрел.

Самоваров не стал уточнять, что сам он прочел гору детективов и за версту поэтому почуял книжный дух.

— Ну, а шеф, Владимир-то Олегович — его работа?

— Его. Хотя я не уверен, что он собственноручно банкира на ту осину бросил — может, подтолкнул, а может, просто напугал, и Семенов сам с обрыва сорвался. Он ведь не профессионал, наш приятель Покатаев, чтоб так точно в десятку попасть. Но шальная пуля бьет метко, могло и повезти начинающему потрошителю. Он собой упивался: так ловко все устроил, все проблемы решил, всех в дураках оставил. Ведь ваш банкир сболтнул зачем-то, что видел вечером нечто необычное… Думаю, видел, как Покатаев выходил из мастерской. Или наоборот, туда входил. Когда Семенов отправился на станцию, Покатаев и увязался за ним. Не знаю, чего он хотел — то ли разжалобить, то ли припугнуть, только встретились они над обрывом, и…