Владимир Кашин - Тени над Латорицей

— Вы давно знакомы? — спросил Виталия милиционер.

Таня, уже опомнившись, предупредила ответ:

— Это мой друг детства. Мы здесь случайно встретились. Мы хотели посидеть вечером, заказали ужин в номер… Разве нельзя?! Вдруг мне приказали выйти. Мне — приказали, понимаете? Я не привыкла, чтоб меня выгоняли. Я просто из принципа хотела вернуться! — Девушка торопилась, захлебываясь слезами, накручивая на палец измятый, испачканный тушью от ресниц платочек. — Из принципа!.. Через час я все равно ушла бы отсюда…

Прическа у нее вконец растрепалась, плечи были напряженно подняты, она не знала, что еще добавить, чтобы ее поняли, чтобы ей поверили и чтобы поскорее окончился весь этот кошмар.

В холле толпились любопытные. Старик, первым заметивший Таню на стене и очень этим гордившийся, громко возмущался:

— Вот она, молодежь, по окнам лазит! Видали мы таких! Ишь какая — гастролерша!..

Милиционер проверил Танин паспорт.

— Почему вы сейчас в Ужгороде, если прописаны в Киеве, Красовская? Что здесь делаете? — спросил он девушку.

— Я проездом…

— Я же говорил — гастролерша! — хмыкнул старик. — От таких все беды и несчастья! Не верю я ей. И вы не верьте, товарищ милиционер! Видите, какая расфуфыренная да размалеванная! А как нагло смотрит — на все ей начхать! Нахалка!

— А вы не оскорбляйте! — возмутилась Таня. — Никто вам не давал права меня оскорблять!

Милиционер подошел к телефону и вызвал машину.

— Придется проехать со мной в отделение, — сказал он Тане. — И вам, молодой человек, и вам, — обернулся он к старику.

— Я не поеду, — содрогнулась девушка.

— Это уже от вас не зависит, — нахмурился милиционер. — Поедете туда, куда надо. Если документы ваши в порядке, то вас, возможно, и отпустят. Но думаю, что придется заплатить штраф за нарушение общественного порядка. Это в лучшем случае. В худшем — можете получить пятнадцать суток…

— А я зачем должен ехать? — запротестовал Виталий. — Я ж не виноват!

— Гражданка Красовская была в вашем номере… И когда ее выпроводили, снова пробралась к вам. Так что вы в первую очередь причастны к этому делу, — объяснил милиционер. — В отделении все выясним.

Старик, счастливый тем, что задержал преступницу — а он был уверен, что Таня преступница, — с радостью согласился прокатиться в милицейской машине. Он был полон энтузиазма, чувство выполненного долга так и распирало его.

Виталий сразу сник. Тем временем женщина — дежурный администратор — совсем разволновалась:

— Такое у меня впервые! Двадцать три года работаю, а такого еще не было. Какой позор! Девушка — и в окно! И надо же чтоб в мое дежурство… На третий этаж!.. — Было заметно, что именно мысль о третьем этаже поразила ее больше всего.

Когда задержанные и свидетель садились в милицейский фургончик, у входа в гостиницу уже собралась толпа. Девушку провожали репликами:

— Хорошенькая!..

— Из-за таких хорошеньких знаете что бывает!..

— Говорят, через окна чемоданы вытаскивала. Смелая!

— И много ей дадут? — поинтересовался кто-то.

— Да уж дадут, не беспокойтесь!

— А этот стиляга подавал ей чемоданы. Целая шайка.

— Иностранцы смотрят. Туристы. Позор-то какой! — убивалась администраторша, заметив в толпе нескольких венгров.

Когда двери милицейского фургона с решеткой на окошке закрылись, Таня по-настоящему перепугалась. Но она не плакала, потому что напротив нее сидел этот старик, которого она ненавидела сейчас больше всех на свете. А возле него — милиционер.

Виталий, забившись в угол, сначала молчал, потом хрипло произнес:

— Я же говорил. Боже, я же говорил… Что ты натворила!

— Я натворила, я и отвечу, — сказала Таня. — А что, собственно, я натворила?

Еще мгновение назад здесь, за несколько сот метров от дома вдовы Каталин Иллеш, было тихо и спокойно. Только насекомые, эти ночные невидимки, изредка шуршали в траве. Где-то пискнула мышь, где-то треснула кора, упал жук вместе с листом, на котором сидел. Все звуки таяли в густой зелени, сливавшейся и с землей, и с небом. Всего только мгновение назад…

И вдруг… этот крик, такой неожиданный в глухой тишине двора.

— Думаешь, я старая дура и ничего не понимаю? Я все вижу и все понимаю — я еще не выжила из ума!.. — вырвалось из раскрытого окна дома Эрнста Шефера — родного брата вдовы Каталин Иллеш.

Еще до того, как этот крик поглотили ветви соседского сада, проснулся старый Коповски, который чутко дремал в своем дворе, под акацией.

Старик открыл глаза. Поднялся с раскладушки, окунул ноги во влажную от ночной росы траву и пошарил ими, нащупывая тапочки. Затем встал и направился к заборчику, разделявшему два двора.

Однообразная собственная жизнь ему давно уже надоела и он не отказывался от малейшей возможности сунуть нос в чужую. Любопытство его было беззлобным, похожим на любопытство ребенка, наблюдающего за недоступной ему игрой.

Летом старик частенько ночевал в саду. Приятно было просыпаться сизым утром от птичьих голосов и начинать день среди зелени, а не среди скучных стен, — он где-то слыхал, что зеленый цвет укрепляет нервы, и был с этим совершенно согласен.

Крик в доме Шефера не повторился.

Коповски потоптался у заборчика, который был чуть выше его головы, отодвинул доску, державшуюся на одном гвозде, как бы заранее смакуя события, которые вот-вот могли разыграться.

Но в соседнем доме, казалось, все затихло.

Коповски еще раз глянул на единственное открытое окно, задернутое матерчатой шторой, и уже хотел было вернуться на свою продавленную раскладушку, как голос жены Эрнста, толстухи Агнессы Шефер, снова взлетел над домом. Отчетливо, с нарастающей силой устремился этот голос в кромешную тьму, вонзаясь в заборы, каменные ограды, деревья, сараи…

Завертелся в конуре пес, но голос звучал свой, хозяйский, и он решил не вмешиваться.

— Ты не пойдешь! Никуда не пойдешь! Если твоя нога еще раз переступит ее порог, ты пожалеешь: я тебя тогда знать не знаю!.. А эту стерву я насквозь вижу. Я сама пойду к ней… — кричала старая Агнесса, от гнева путая немецкие слова с венгерскими и украинскими. Она словно забыла про поздний час, забыла, что ее могут услышать чужие люди.

— Тише, Агнесса. Заткни глотку. Окно открыто. Клянусь — плохо тебе будет! — пытался успокоить ее муж, мясник Шефер.

Затем старый Коповски с сожалением увидел, как захлопнулось окно.

«О ком это Агнесса говорила? — размышлял он. — Не о сестре ли мужа, Каталин? Никак не остынет, никак не простит ей наследства… И мужа все время подстрекает против нее. Э-э, дура баба. Сестра — это сестра. Сколько лет прошло, а все никак не успокоится. Дался ей этот участок — свой не хуже. Ну, Каталин, ясное дело, обделила братца. Хитрая баба, жила… Но, по правде сказать, все они такие — Шеферы. Что братец, что сестрица… Ни свое, ни чужое из рук не выпустят. Эрнст не отдал бы сестре и ломаного гроша, если б не муж Каталин — жандарм Карл Локкер. Его даже Эрнст боялся. А уж как повесили Карла, так Шеферам стало не до отцовского наследства… Хороша была в молодости Каталин — все мужчины заглядывались! Да и сейчас…»

Старик покачал головой, причмокнул губами и побрел назад под свою акацию.

«А как взял ее Локкер, как стал он тержерместером,[1] всю свою жадность показала. Людей, правда, не обижала, как ее муженек, но и от награбленного жандармом не отказывалась…»

Лечь Коповски так и не удалось. Громкий стук оборвал его мысли и заставил опять шмыгнуть к забору. У Шеферов стукнула дверь. Снова отодвинув доску в заборе, старик Коповски жадно впился в темноту.

Эрнст Шефер быстро сбежал с крыльца.

Внезапно снова распахнулось окно, отбросив широкую полосу света во двор и на забор, заставив Коповски шагнуть в сторону.

В окне появилась Агнесса.

— Ты этого не сделаешь, Эрнст! — уже умоляла она. — Ты пожалеешь меня и детей. Ведь правда, ты не сделаешь этого?..

Шефер направлялся к калитке. Огибая сарай, он на мгновение остановился и мотнул, как норовистый конь, головой. У Коповски заблестели глаза: не так уж часто ссорятся эти скрытные Шеферы.

Стараясь запомнить все подробности, он увидел, как сосед яростно толкнул калитку и решительно зашагал по улице. Потом Коповски добежал до своей калитки, приоткрыл ее и провожал Шефера взглядом до тех пор, пока мог видеть его тяжелую, тучную фигуру.

Взволнованная Агнесса отошла от подоконника и исчезла за шторой. Очевидно, ей было страшно оставаться одной в темноте, и женщина не выключила свет.

Слишком возбужденный, чтобы сразу заснуть, старик Коповски побрел в дом, разыскал в сенях кувшин и выпил холодного молока. Немного потоптался на крыльце, погладил кота, который проснулся и терся о его ногу, и поплелся обратно в сад.