Диана Кирсанова - Созвездие Весов, или Рыцарь падшей королевы

– Что?!

– А вот то, что ты сейчас сказала…

– Плевать!

Подбородок у мамы начинал дрожать, она отворачивалась и замечала меня. Я стоял на пороге своей комнаты. Очень это было больно – смотреть, как ссорятся два самых дорогих для меня человека, но что-то толкало меня каждый раз выходить на порог, как только мамин ключ вползал в дверную скважину.

– Подслушиваешь?! – уже даже не говорила, не кричала, а как-то шипела мама, глядя на меня ненавидящими глазами. – Черт возьми, это не ребенок, это шпион, настоящий соглядатай! Весь в отца! Будь он проклят!.. Уйди отсюда, уйди с глаз моих, дрянь, ах, какая же ты дрянь!..

Мамина рука нащупывала что-то на подзеркальнике – все равно что, расческу или лак для волос, – и это летело в мою сторону. Я уворачивался, кричал, бросался к Ане, прятал лицо в складках ее короткой юбки, а сестра успокаивающим жестом молча обнимала меня за плечи.

Вечер заканчивался как всегда – слезами. Моими. И Аниными. Мы плакали вместе в нашей маленькой, девятиметровой комнатке, которую только с большой долей фантазии можно было назвать детской. Я засыпал в слезах, крепко-крепко прижавшись к своей сестре, потому что чувствовал – только она может меня защитить, только ей одной я нужен. Я вдыхал ее родной запах, обнимал ее руками и ногами, я старался оттиснуть, отпечатать себя на ее теле.

В промежутках между собственными всхлипами я слышал, как на кухне тяжело и судорожно вздыхает бабуля. Бабуля, я знал, меня любила. А мама… мамино отношение ко мне я всегда затруднялся определить. Трудно мне это сделать и сейчас.

Мы с сестрой росли, как это принято сейчас называть, в неполной семье. Отец с нами не жил, он ушел к другой женщине почти что сразу же после моего рождения. Но в глазах сплетниц нашего и окрестных дворов оснований называть меня безотцовщиной не было.

Во-первых, отец у меня был, и он дисциплинированно приходил ко мне каждое воскресенье, принося с собой аккуратно завернутые руками чужой женщины гостинцы и запах чужого дома. Во-вторых, мама родила меня в законном браке. И то, что муж ушел от нее, оставив законную жену с двумя детьми на руках ради длинноногой продавщицы соседнего продмага, придавало ей ореол мученицы. И этот ореол мама носила с высоко поднятой головой, так же гордо, как носят корону.

Но уже тогда, в пятилетнем возрасте, я понял, что эта женщина, которая смотрит на меня, как на помеху, которой я (конечно, и Аня тоже, но я отчего-то чувствовал, что меня она винит больше) мешаю чем-то, мешаю найти свое женское счастье, устроить свою личную жизнь.

И я не любил ее.

Я любил мою Анюту. Потому что она сама любила меня больше, чем все остальные. Даже больше, чем бабуля.

Став взрослее, я заявил бабуле:

– Мама меня не любит, и я ее не люблю. Скажи, зачем мы нужны друг другу? Лучше бы мы жили с тобой, а она бы ушла.

– Нельзя так говорить, Лешенька, – вздыхала бабушка. – Мама тебя любит. Она просто несчастна. Очень несчастна. Люби маму, деточка, и жалей ее. Жалость – это любовь.

– Не буду, – упрямо наклонял я голову. – Пусть она уходит. К этим, своим…

Бабуля испуганно смотрела сквозь очки, потом прижимала мою голову к себе и заговаривала о другом. А я, изловчившись, смотрел на мамин туалетный столик с целой батареей духов, кремов и всяческих помад и чувствовал, как во мне крепнет глухое раздражение против этой женщины, все более и более от меня далекой…

Сейчас я понимаю, что мама была действительно несчастной. Но даже это понимание не спасает меня от неодолимого чувства неприязни к ней – даже сейчас, когда мне самому больше лет, чем было маме, когда ее бросил папа…

Все годы, что я ее помню, моя мать не прикладывала руку к моему воспитанию. Она бросилась в другую крайность – полностью погрузилась в свои переживания по поводу ухода отца, в свое желание отомстить ему, заставить пожалеть о том, что он ее бросил. И, кажется, лет на пятнадцать, а то и больше, мама вообще забыла, что я существую.

– Натуся… ты опять? – слабо вскрикивала бабуля, выходя в коридор в третьем часу ночи.

– Оста-авь меня, ради бога! Да подите вы все к чертям собачьим!!!

И снова расческа летела в мою голову, мамин подбородок со все более ощутимыми следами увядания начинал мелко дрожать, я захлебывался слезами у себя на диванчике, уткнувшись головой в Анины колени, а бабуля, повздыхав на кухне, приносила мне воды, и вслед за ней в дверь вползал терпкий запах валокордина.

– Лешенька, – теплая бабушкина ладонь ложилась мне на лоб, – деточка, не плачь. Пожалей маму, деточка…

И в один прекрасный день мама не вернулась. Просто так – не вернулась, уехала с кем-то из своих очередных ухажеров, не позаботившись даже о том, чтобы забрать свои вещи.

И долго потом, даже играя с Аней в прятки, я вздрагивал, когда открывал дверь шкафа и вдруг натыкался на мамины вещи – чужие, враждебные, холодные, противные платья, неизвестно зачем висящие здесь годы и годы.

А годы шли.

Тихо, во сне, умерла бабуля – как раз в то лето, когда я перешел в последний, выпускной класс.

Мы остались с Анютой одни.

Мне было шестнадцать лет, а ей – двадцать один, самое время заводить знакомства, испытывать первую влюбленность… Но только не для меня. Я рос красивым юношей – я знал про себя, что я красив, – но ровесниц и вообще женщин я обходил стороной. Только от одной мысли, что когда-нибудь та, которой я решусь подарить свою любовь, поступит со мной так же, как мать, и я увижу на лице своей подруги, жены, неважно, выражение такой знакомой мне холодности, смешанной с бессильной ненавистью, потому что я стал помехой, помехой! – только от одной этой мысли я бежал от любви, как от чумы, которая принесет в мой только-только налаженный внутренний мир разор и опустошение.

Я верил в Аню, всегда только в свою Аню. Она баловала меня так, как только может баловать женщина свое единственное чадо, и в то же время была непреклонно строга, когда это было нужно. Она стала мне не просто матерью, нет – она стала моей первой женщиной… сама не зная об этом, потому что, годы и годы наблюдая за тем, как она вытягивается, развивается, хорошеет, растет, я понял: только она может быть моим женским идеалом, и никогда я не смогу полюбить другую женщину, потому что нет другой такой, как она.

До самого окончания Аней школы, а потом и института, я оставлял за собой право что-то ей запрещать. Сестра слушалась безоговорочно: нет слов передать, как она жалела меня! По моему капризу она должна была всегда говорить мне, куда (точный адрес) и с кем она идет, на сколько и когда вернется. Ни разу в той жизни, когда мы жили с ней вдвоем, Анюта не пришла домой после двадцати трех ноль-ноль. Я не отпускал ее на вечерние развлечения в ночные клубы. Если Анюта хотела встречаться с молодым человеком, я требовал привести избранника домой, чтобы оценить его. И не было случая, чтобы он получил мое одобрение – находилась тысяча причин, плелись миллионы интриг, и едва наметившийся союз распадался. Я до дрожи, до холодного пота боялся остаться один… без своей Ани.

Чужие, посторонние мужчины отняли у меня мать, и я не мог, не хотел позволить им забрать у меня мою Аню…

Так прошло еще несколько лет. Я прекрасно видел, что гублю ее, но ведь я делал это для того, чтобы уберечь нас обоих! Да, я сознавал это, а Аня, исполненная жалости и любви ко мне, единственному на земле родному человеку, не могла мне сказать, что моя привязанность давно уже тяготит ее, а чрезмерная опека становится агрессивной, хуже того – эгоистичной. Она ни разу не упрекнула меня в том, что я забрал ее молодость, мне предлагалось обо всем догадаться самому.

Но однажды Аня поступила решительно, жестко и твердо.

– Нет, милый, нет. Это решено. Нам надо расстаться наконец, – сказала она тогда. И это был приговор.

До сих пор до мельчайших подробностей помню этот вечер. Она сидела на моем диване, бледная, очень уставшая, с опущенными плечами. Под тонкой кожей виска билась голубая жилка. Такая знакомая! Я мог смотреть на эту пульсирующую жилку часами. И в те редкие минуты, когда она мне это позволяла, ласково касаться губами ее виска.

– Нам надо расстаться, милый мой! Мы только мучаем друг друга. Пойми меня, пожалуйста. Постарайся понять.

Я опустился возле нее и положил голову ей на колени. Родная рука неспешно ерошила мне волосы. Это была прощальная ласка. Она говорила еще что-то, негромко, почти неслышно, как будто баюкала. А я вдыхал ее запах, прижимался лицом к коленям, вжимался в них, словно пытался отпечатать, оттиснуть себя на ее теле.

И плакал. Я рыдал так, как в последний раз рыдал уже очень давно. В детстве.

Потом она ушла.

Я приходил в себя очень медленно, выздоравливая, словно очень давно и тяжело больной человек. Аня часто звонила мне по телефону, но всегда отказывалась встретиться – она хотела, чтобы я отвык от нее, приучался жить один. Нет слов, чтобы передать, как я старался. Но у меня ни черта, ни черта не получалось!