Ольга Кучкина - В башне из лобной кости

77

Она и есть террористка, фыркнула Лика, она подожгла.

Лика позвонила из Израиля, увидев сюжет по телевизору. Снимал корреспондент мой приятель, сообщила она, я с ним поговорила, он многим мне обязан, он даст исходники. Это он подозревает, что она подожгла, осведомилась я. Лика хмыкнула: вы как дитя, честное слово, это я подозреваю, помните, как ваш Ленин или кто-то из ваших указывал, кому выгодно, а ведь это она заявила, что у него должен быть такой художественный образ, а не иной и что она наследница образа, вот как наследница и приложила максимум усилий, сама или через посредников, посредники там, как я понимаю, всегда паслись. Прямо-таки древнегреческая трагедия, оценила я, эдакое мародерство от любви. Если это и любовь, то искаженная до неузнаваемости, поставила диагноз Лика и задумчиво продолжила после паузы: хотя я бы не стала ставить ей в вину, что она копит деньги, у таких людей либо бедное голодное детство, либо что-то еще, синдром черного дня, вряд ли они могут что-то с собой поделать. Справедливая Лика была лучше Справедливого Дровосека. Лика, Лика, подхватила я, видите, как вы можете быть великодушны, это не она, уверяю вас, у нее, быть может, дурной характер, а каким ему быть после десятилетий жизни с Окоемовым, великим и ужасным, как в сказках, но ведь сказки складываются из былья, а дурной характер может быть всего-навсего сказочной фигурой речи, просто она сильная, а мы привыкли к слабым, и сильные по контрасту кажутся нам не такими, а значит плохими, это моя вина, Лика, она не поджигательница, она женщина, потерявшая мужа, а все остальное — совпадение.

Это я женщина, потерявшая мужа, а все остальное — совпадение, сказала Лика.

Где ваш такс, Лика, перевела я на другое разговор, который мне невмоготу было длить. Его взяла моя мать, отвечала Лика, мы много лет не разговаривали, она невзлюбила моего мужа, а когда я приехала к ней, так плакала и каялась, что впору было мне ее утешать, а не ей меня, что я и делала.

Мне удалось полюбить ее, сказала я, когда Лика замолчала.

Василису, переспросила Лика.

Василису, подтвердила я, она несчастна больше, чем знает.

Лика положила трубку.

Мой пес внезапно и зверски залаял. Он всегда лает внезапно и зверски. Кто-то чужой ходил по лестничной клетке, пес чувствует присутствие чужого и нервничает. А я нервничаю оттого, что нервничает он. Но, может быть, чужой в данном раскладе ни при чем. Может, псу стало не по себе, оттого что мне не по себе, и он это учуял, а чужой — повод. Так и у людей бывает.

Нет, обратилась я к псу или к себе, это не она, слышишь, не она.

Пес неподвижно застыл у двери, опустив голову, неимоверная тоска таилась в его скульптурной позе.

Косая тень уходящего дня перечеркнула пол в узком коридоре.

Перемена ветра принесла тепло. Должно быть, последнее тепло этой нескончаемой, многомесячной, если не многолетней осени. Утром, до завтрака, на траве, покуда зеленой, остро блестела ночная изморозь, будто кто разбросал осколки, скажем, чешского хрусталя, а к обеду его подобрали, выкатился сияющий шар освещения, и небесная скатерть приветливо заголубела, окончательно спутав сезоны.

Толян, спросила я, склеилось у вас с Тоней, вернется она. Да почти что склеилось, засиял улыбкой Толян, Максим приезжает днями, договорились, что оформляем ему практику в моем автосервисе, все равно ж где, а так он сможет год прожить со мной, и насчет Антонины я говорил с Борькой, помните, прапор приезжал, золотистую тойоту ему чинил, им требуется бухгалтер, зарплата невелика, но у него еще на фирме есть место, там другие деньги, в общем, перспектива есть, я позвонил, чтобы готовилась к увольнению. А она, спросила я. Готовится, опять улыбнулся он. Ну и слава Богу, обрадовалась я, она хорошая. Хорошая, подтвердил он, и настрадалась выше крыши, я раньше не понимал, видел, а не понимал, понял, как с самим стряслось, мы как-то целую ночь проговорили, я ее жалел, она меня, может, срастется. Срастется, Толенька, срастется, горячо подхватила я, вам нужно немножко терпения и осторожности, чтобы не испортить, и срастется, обязательно, тем более дети.

Он разделял мои мысли, это было видно. В глазах его, горячих и влажных, много чего намешалось, от сожаления до надежды.

Кто бы мне, далеко не столь простодушной, как хотелось бы выглядеть, кто бы подсказал, что г-н сочинитель беспардонно водит г-на слушателя за нос, выдавая тот продукт, от которого облизывается потребитель, а не тот, что может оказаться ему не по нутру.

Книга лежала раскрытой на странице 187.

Я прочла: «…сам же он именовал “Жизнь Арсеньева” автобиографией вымышленного лица».

Библиотека юношества. И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева. Муж где-то отрыл издание после того, как в постели цитировала ему Окаянные дни.

Бог мой! Бунин пишет автобиографию вымышленного лица. Окоемов, любитель Бунина, пытается писать ее же.

Река жизни уносит жизнь безвозвратно, а ты стоишь посреди течения и хочешь удержать хоть что-то, хоть какой мусор, чтобы построить из него мусорные замки, нечто вроде града Китежа местного значения, который все равно уйдет под воду, а ты упорно строишь, что равно записи записок, чего по уму не надо бы делать — а делаешь по инстинкту.

Я больше не буду, мамочка.

Я больше не буду ломиться.

Я больше не буду ломиться в белую дверь, перегородившую дорогу.

Орлеанская дева, героизм и костер, любовь и предательство, куда, елки-моталки, задевалась книжка из детства, перечесть.

В очередное воскресенье мела сухие листья на гравиевой дорожке, собирая в холмики, Максим складывал собранное в тачку и отвозил на костер. Он приехал с лиловым фингалом под правым глазом и заживающей царапиной под левым. Мне нравятся немногословные мальчишки с фингалами на молодой коже, умеющие постоять за себя. Или за сестру. Или за девочку. Или за маму. Я не спрашивала. Листья надо было убрать, чтобы они не гнили, не портили дорогую дорожку, обошедшуюся нам в сумму в долларах. Мне хотелось, чтобы у нас была дорожка, как в настоящих имениях. В нашем стоял небогатый деревянный дом, но зато оно было старое. Намоленное, как бывает намоленной церковь. Здесь прошло мое детство, миновала юность, зрелость сперва притормозила на ухабах, нервно спотыкаясь и больно падая, а после понеслась, как резвая лошадка, а о дальнейшем не будем. Метелка, веером, ритмично делала: шур, шур, шур. Как шаги. Шаги судьбы. Безмыслие в голове производило подобие счастья. Если не само счастье.

Приехал Митя на волге.

— Как дела, Мить?

— Хорошо. У Толи кто есть?

— Никого. А кто у него должен быть?

— Он один?

— Один, я же говорю. Если не считать Максима.

Максим показался с тачкой из леса.

— Здорово, Максим.

— Здравствуйте.

— Мить, а ты не знаешь, сколько сейчас может стоить гипсокартон?

— А вам нужен гипсокартон?

— На втором этаже протечки во всех комнатах, некрасиво, как будто кто на потолок написал.

— Надо заменить.

— Вот и я говорю, надо заменить.

— Не так дорого, мне кажется.

— А в твою волгу влезет?

— Нет вопроса.

— Я дам деньги, а вы с Толей, когда будет время, купите и привезете, ладно?

— Я же говорю, нет вопроса.

Митя поднялся к Анатолию в дом. Мы с Максимом продолжали осуществлять наше право на труд. Мне жалко было убирать палую листву. Она так изысканно покрывала дорожку. Я любовалась и заставляла себя убирать, зная, что последует завтра-послезавтра. Знание убивает любование. Вчера золото — завтра грязь, я уж говорила. Про каждый выходной я думала, что последний: пойдет снег, и мы перестанем ездить на дачу. Но с погодой везло и везло. Женщина толкнула калитку, ступила на метеную дорожку и приближалась. Она была опять крашеная блондинка, опять не первой молодости, с крашеными губами и ногтями, с пластиковыми пакетами, плотно чем-то набитыми, продуктами, что ли. Максим был на ее пути первым. Здравствуй, Максим, сказала она. Здравствуйте, сказал он. Я стояла поодаль со своей метлой. Точно ведьма. Она кивнула мне. Я кивнула ей. И так тоже было, с ней или с другой. Она прошла, животом вперед. Толян — взрослый мужик. Пластинку заело. Я пойду, мы сейчас будем кушать, сказал длинный Максим, обладатель таких же вишенных, как у матери, глаз. Иди, сказала я.

Анатолий и Антонина, Толя и Тоня — в этом тоже что-то было.

Было да сплыло.

Как вышедшие из тюрьмы,

Мы что-то знаем друг о друге

Ужасное. Мы в адском круге,

А может, это и не мы.

А. А. А.

Моего мужа поставили в известность: если сердце выдержит — будет жить, нет — нет. Он огласил известие не сразу. Я не прореагировала. Значит, выдержало, чего реагировать. Я отравилась. Меня вытаскивали с того света. Тянулось с неделю. Ставили капельницы, температура скакала как бешеная, за неделю я распрощалась со всеми целлюлитами, накопившимися за годы, и превратилась в щепку. Муж ежедневно являлся в больницу как на работу, сидел рядом, держал за руку, я сочувствовала ему, но толку в моем сочувствии было чуть. Через неделю, теряя надежду, он принес красивый флакон из-под какого-то зарубежного питья, в котором находилась простая вода: она не простая, Петрович принес, будем по глоточку пить через каждые пятнадцать минут в течение трех часов. И ты будешь со мной все три часа, спросила я. Естественно, отозвался он. Они занимались в своей фирме прорывными технологиями, в том числе медицинскими, и так прорывались и прорвались в новое тысячелетие. Если не считать малости. Сквозь заградотряды чиновников, с их глазами завидущими, руками загребущими, не прорвалась почти ни одна технология. В фирму ходили прекрасные безумцы, с прекрасными идеями, которые не просто возникали в их прекрасных головах, но уже были оформлены в виде лицензий, патентов и прочих официальных бумаг, были готовы образцы, которые прошли всякие там испытания, и все равно любой начальник требовал открытым текстом на лапу, а получив, либо исчезал с концами, либо терпеливо принимал посетителя, пальцем о палец не ударяя, зато всякий раз выразительно кося глазом ввысь, на ту ступеньку, где вышняя власть, и служебная лестница была бесконечна. Фирма пользовала своих, нередко с положительным эффектом. Как в моем случае. Каждые пятнадцать минут муж поднимал мое тщедушное тельце, я сглатывала волшебную каплю жидкости — и ничего. Явились сделать очередной укол, чтобы согнать высокую температуру, поднимавшуюся ежеутренне и ежевечерне. Сухими губами прошелестела: подождите, попозже. Через час сорок пять вдруг резко забила лихоманка, а у мужа сделались квадратные глаза. Он прошептал: ты была белая, как простыня, а стала красная, как сварившийся рак. Красная я была, наверное, только при рождении. Через два с четвертью мне стало так легко, будто я, в самом деле, сейчас народилась на свет. Мы ее убили, прошептала, а мне показалось, проорала я, имея в виду инфекцию, попавшую в мои кишки и в мою кровь. Муж протянул градусник. Градусник показал нормальную температуру.