Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле в очках и с ружьем

Когда я увидел листок, прикрепленный к настольной лампе, я не поверил своим глазам. Вы написали, что вечером улетаете на самолете, а ведь я именно об этом и мечтал — чтобы все думали, что вы куда-то уехали. Но, как я вам уже сказал, Дани, голова у меня работает быстро, и моя радость была недолгой. Вы уже сделали один шаг, который сверх всякого ожидания совпадал с моим планом, и уже один этот шаг мог все разрушить. Я задумал послать в Орли ту пресловутую телефонограмму от вашего имени, в которой бы говорилось, что, если Коб улетит в Вильнёв, вы последуете за ним. Но ведь вы не могли решить, что едете, за три часа до того, как узнали, что он наплюет на ваши угрозы и все равно улетит. Конечно, пока что я еще имел возможность выбрать, чем мне воспользоваться — вашей запиской, которую мог увидеть любой служащий в агентстве, или все-таки телефонограммой, которую я задумал отправить. Ведь одно исключало другое. Если бы я об этом не подумал, если бы я вовремя не сообразил, что получается нелепица, которую заметил бы даже самый тупой полицейский, вы бы, Дани, сразу победили, даже если бы я убил вас. Я выбрал телефонограмму. Я сложил вашу записку вчетверо и сунул к себе в карман. Она никому не была адресована, и после отправления самолета, на котором должен был лететь Коб, могла мне пригодиться. Да, время — это действующее лицо, Дани, и наша с вами жизнь в течение последних дней была дуэлью, в которой мы пытались завоевать его благосклонность.

Я нашел вас внизу, под аркой. Вы стояли спиной к свету, и ваша высокая неподвижная фигура была резко очерчена. Под предлогом, что я хочу дать вам возможность захватить необходимые вещи, а на самом деле для того, чтобы побывать в вашей квартире и суметь потом проникнуть туда, я повез вас на улицу Гренель. Помню, как мы ехали, ваш спокойный голос, ваш профиль с коротким носиком, луч солнца, неожиданно осветивший ваши волосы. Я боялся самого себя. Ведь чем меньше я буду с вами разговаривать и смотреть на вас, тем меньше меня будет преследовать мысль, что за этими темными очками, за этим гладким лбом ритмично бьется чужая жизнь.

К вам домой мы приехали позже, чем я рассчитывал. Едва я переступил порог вашей квартиры, как в моей памяти всплыли все подробности признаний Аниты, все те кошмарные сны, которые мучили меня по ночам. Вы закрылись в ванной комнате. Я позвонил на авеню Моцарта и тихо сказал Аните, чтобы она с Мишель ждала нас в квартале Монморанси. Она с беспокойством спросила: «С Мишель? Почему с Мишель?» Я ответил, что так будет лучше. Больше я ничего не мог сказать, потому что сам я прекрасно слышал каждое ваше движение за стенкой. Мне подумалось, что вы отнесетесь ко всему с большим доверием, если, войдя в «наш дом», увидите нашу дочь. Но не только это соображение руководило мною. Я хотел, чтобы Мишель была рядом со мной. Я, по-видимому, боялся, что, если дело примет дурной оборот, то в ту минуту, когда у нас еще останется возможность удрать за границу, ее не окажется с нами. И это была правильная мысль. Ведь сейчас и Анита, и Мишель в безопасности.

Самой ужасной была минута, когда вы вернулись в комнату. Анита требовала объяснений, а я ничего не мог ответить. Мне надо было в вашем присутствии описать ей, как вы сейчас выглядите, и в то же время не вызвать у вас подозрений. И я стал говорить так, будто она спросила меня что-нибудь вроде того: «Я уже шесть месяцев не видела Дани, она изменилась?» Вы присели на ручку кресла и надевали белые лодочки — одну, потом другую. Узкая костюмная юбка, короткая, как и полагается по нынешней моде, весьма откровенно демонстрировала ваши длинные ноги, и я обратил на них внимание, хотя сам удивился, что в такую минуту способен на это. Я продолжал говорить. Мне кажется, говорил я своим обычным голосом. Но мысли мои расплылись, так же как недавно тушь для ресниц на лице Аниты. Впервые я физически ощутил, что мне предстоит вас убить, лишить жизни живое существо, сидящее сейчас рядом со мной, и сделать это не путем каких-то расчетов и умозаключений, но просто-напросто собственными руками, как убивает свою жертву мясник. Я пережил паршивую минуту, Дани. Потом все проходит. И что бы мне ни говорили по этому поводу, как бы ни пытались меня убедить в обратном, теперь я знаю: проходит. Все проходит, да. На какой-то миг, всего на один миг вы испытываете тошнотворное нежелание — наивысшей точки оно достигает, когда кажется, что лучше умереть самому, — но потом оно проходит навсегда, а к тому осадку, что остается от него, вы постепенно привыкаете. Убивать легко и умирать легко. Все легко. Трудно только одно: хоть на минутку утешить того, кто замурован в нас, кто не вырос и никогда не вырастет, кто беспрестанно взывает о помощи.

По пути в Отей я послал вас купить пузырек дигиталиса по рецепту Коба, который захватил с собой. Сначала я думал использовать его как еще одно доказательство вашей связи с Кобом, но, пока вы ходили, я поразмыслил, и мне пришло голову, что в нужный момент, завтра утром, это лекарство может стать тем самым оружием, которое я искал, чтобы вас убить. Я решил создать такую версию: привезя труп своего любовника в багажнике его «тендерберда» из Вильнёва в Париж, вы, потеряв всякую надежду скрыть свое преступление, покончили с собой. Выпить пузырек дигиталиса — мне показалось, что это вполне правдоподобный способ самоубийства для женщины. А добиться, чтобы вы это сделали, я сумел бы без особого труда. Я силой заставил бы вас, вы слишком слабы, чтобы оказать мне сопротивление.

Дом Коба в квартале Монморанси не вызвал у вас ни малейшего удивления — вы явно были убеждены, что находитесь у нас. Когда я, поднявшись на второй этаж к Аните, рассказал ей об этом, она не поверила. А вы уже сели за старенький «ремингтон» покойного хозяина и принялись печатать. Мишель была с нами, она сидела тут же на площадке лестницы в кресле с высокой спинкой и держала на коленях куклу. Теперь, когда она была рядом, я чувствовал себя хорошо. Анита сказала мне: «Я знаю Дани лучше тебя. Уверена, что она не поддалась на обман. Просто никогда нельзя понять, что скрывается там, за ее темными очками». Я пожал плечами. Лично мне в эту минуту не давал покоя ваш белый костюм. Раз он был сшит в ателье, с которым связано мое агентство, я не мог позвонить туда, чтобы мне немедленно доставили такой же. Правда, у Аниты был белый костюм, но он ни капельки не походил на ваш. Она мне сказала, что посмотрит ваш и тогда что-нибудь придумает. Белые лодочки у нее есть, а уж причесаться, как вы, она сумеет. Я объяснил ей, что она должна сделать: отвезти девочку к своей матери, купить на аэровокзале Энвалид билеты на самолет до Марселя-Мариньяна, затем поехать на фестиваль рекламных фильмов, где мы должны были быть вдвоем, и дать понять окружающим, что я тоже там, потом отправиться на авеню Моцарта, переодеться, взять такси до Орли, сесть в самолет «Эр-Франс», который улетает около одиннадцати часов и делает посадку в Лионе. В Лионе мы встретимся. Мы уточнили все детали этой встречи, а также вашего пребывания вечером в доме Коба.

Снизу до нас доносился стук машинки. Анита сказала, что, зная вас, она убеждена, что вы не остановитесь, пока у вас не заболят глаза, и вы не из тех, кто станет рыскать по чужой квартире. Но я все же предпочел принять меры предосторожности. Мы нашли у Коба несколько таблеток снотворного и растворили их в вине, которое Анита поставила потом для вас на столик вместе с холодным ужином. Чтобы снотворное оказало свое действие, его надо было положить щедро, так как Анита сказала, что больше одного бокала вина вы никогда не пьете. Я кинул таблетки в вино на глазок. Все это мы проделали на кухне, в то время как вы считали, что я уже уехал. На самом же деле, когда Анита показывала вам вашу спальню, я прошел в комнату, где вы печатали, вынул из вашей сумочки ключи от квартиры на улице Гренель, водительские права и — эта идея мне пришла в голову внезапно — вашу бирюзовую шелковую косынку. Нежно поцеловав уснувшую в кухне Мишель, я взял один из чемоданов Коба, в который уложил наверху его одежду — ту, что он носил в свой последний день, — и спустился в подвал.

Он лежал в нелепой позе, как поверженная статуя, освещенный резким светом лампочки. Я сказал ему мысленно, что наконец мы поменялись местами — теперь он в более дурацком положении. Сейчас мы вместе с Анитой защищаем свою единую жизнь — нашу и Мишель, — и Анита больше, чем когда-либо прежде, стала мне женой. Что он мог ответить на это? Жалкий болван, да, жалкий подонок. Я поднял винчестер и положил его наискосок на чемодан. На столике я обнаружил коробку патронов (30х30) и тоже взял с собой. Убедившись, что одна гильза осталась в магазине ружья, я разыскал на полу две остальные. Затем запер дверь на ключ и вышел через черный ход в сад. Анита ждала меня там, прислонясь к стене. Я дал ей денег. Все ключи Коба я оставил у себя, мне некогда было разыскивать в связке, который из них от дома в Вильнёве. Анита меня поцеловала, у нее были горячие губы. Она сказала мне, что будет такой, какой я хотел бы ее видеть, и еще сказала, что я верный человек и она меня любит.