Нина Васина - Дурочка (Ожидание гусеницы)

— Текст, конечно, интересный… — задумчиво заметил он, покосившись на неподвижного Крылова, — но требует некоторой… я бы сказал… отшлифовки.

— Хотите — пари? — возбужденно спросил Гвидон.

Тут уж и полковник очнулся от своего оцепенения и уставился на младшего редактора тяжелым взглядом, загасив его энтузиазм.

— Просто я уверен, — растерянно пожал плечами Гвидон, складывая разворошенные листы, — что это писал мужчина. От имени женщины, которой не существует. Сборный образ!

— Пари принято, — процедил сквозь зубы Крылов и положил на стол двадцать долларов. — Я говорю, что это написала зрелая женщина. Несостоявшаяся как профессионал в своем деле и потому обиженная и злая.

Гвидон растерянно посмотрел на зеленую бумажку, потом — с детским изумлением — на директора.

Лепетов пожал плечами и сочувственно улыбнулся — сам напросился.

— Я… — засуетился Гвидон, к удивлению мужчин снимая пиджак. — У меня нет долларов, но вот… минуточку, — он сосредоточенно занялся манжетами своей рубашки и через несколько секунд стукнул по столешнице массивными запонками. — Они дорогие. Девятнадцатый век.

Крылов посмотрел на запонки, на смешного в своей торжественной серьезности Гвидона. Опять — на запонки.

— Одной достаточно, — заметил он, подкатив к себе запонку. — Побереги другую на следующий спор.

— Да, — кивнул Лепетов. — И начни уже серьезно работать над текстом, чтобы обсудить моменты с автором. Например, из зачитанного только что — первобытный страх несвободы от плача ребенка. Странная конструкция, тебе не кажется?

— Не кажется! — с вызовом заявил Гвидон. — Плач ребенка для мужчины — это навязанная ситуация его обязательной ответственности. За еду, безопасность и комфорт ребенка — вот вам и определение несвободы! Он больше себе не принадлежит. У человечества это отложено на подсознании, как и у животных в отношении своего потомства. Но описать подобное так коротко и емко может только хорошо чувствующий подобное состояние мужчина. Вот почему я считаю…

— Меня не надо убеждать, — с раздражением перебил Крылов, вставая. — Надеюсь, в ближайшие дни автор мемуаров лично посетит издательство. Что касается плача ребенка… Спросишь у нее самой, как она связывает это со страхом несвободы. Много начеркал?

— Извините, что?.. — тоже встал Гвидон.

— Пометки в тексте делал? — полковник показал жестом на мемуары. Гвидон подвинул ему пачку листов через стол.

— Я отмечал места… — начал он, но Крылов опять перебил, листая страницы.

— Вижу. Много восклицательных знаков. И мало вопросительных. Ты плохой редактор, — полковник вернул ему через стол распечатку.

— Что это значит?.. — Гвидон растерянно посмотрел на Лепетова.

— Да… — поднял тот голову и в замешательстве посмотрел на нависающего над столом Крылова. — Что это значит?

— Работать придется по-новому, филолог, — кивнул полковник. — Отстранись от стиля и манеры письма. Ищи нестыковку сюжетных линии, откровенные ляпы и все, что тебе покажется странным. 

Дождавшись, когда Гвидон Пушкин, наконец, покинет кабинет, Лепетов достал коньяк и рюмки.

— Ты прочитал? — спросил Крылов.

— Прочитал. Текст тяжелый, много информации и никакого связующего смыслового стержня. Позиция автора агрессивна, но без последствий — ни выводов, ни агитации. Что касается информационной базы, могу сказать одно — я не рискну это печатать без соответствующей директивы. Существуют сроки давности по громким шпионским делам, рисковать своим спокойствием я не готов даже ради большой прибыли.

— Такое возможно?

— Если начнется шумиха в прессе, можно неплохо заработать. Кто у нас выпустил первые разоблачительные мемуары, помнишь?

— Посол… как там его…

— Шевченко. Наш представитель в ООН. Попросил убежища США в 78-ом, в 85-ом там вышли его мемуары. Казалось бы — написал и нехай себе . А у нас — шесть арестов одних только чиновников из Международного отдела за месяц после выхода книги. Генерал Кул, кстати, с позапрошлого года консультирует в Америке сериал о борьбе КГБ и ЦРУ. А после его разоблачительных публикаций было арестовано почти двести человек. Якобы двойных агентов. Не только в Америке и в Канаде, даже в Австралии. Ты только представь — двойные агенты в Австралии!.. Ну и бред.

— Австралия — ерунда, а вот когда у нас выясняется, что генерал-майор Главного разведуправления был агентом ЦРУ!..

— А полковник внешней разведки — агентом МИ-6! — азартно подхватил Лепетов.

— Это — полный провал системы, — подвел итог Крылов.

— Поляков и Гордиевский, кстати, упомянуты в книге Лакрицы. Но больше всего откровений о генерале Куле.

— Говорят, Кул мечтает открыть Музей Шпионажа, — усмехнулся Крылов. — Уважаю. Этот человек любое дело доведет до абсурдного патриотизма.

— Хорошо ему разоблачать нас там, за горизонтом! — заметил Лепетов. — А как эта самая Америка отреагирует на разъяснения Лакрицы, куда делись сто миллионов долларов, выделенные Рейганом в 83-ем на «программу демократии в СССР»? На создание, так сказать, внутренних оппозиционных сил? Мы-то знаем, что за внутренние силы нужно было профинансировать для развала Союза, сами ими были, — он нервно прошелся по кабинету. — Какой человек с образованием тогда не мечтал о демократии и открытых границах? Увидеть Париж и умереть!

Лепетов заметил выражение лица Крылова, сбился, подошел к застывшему полковнику и шепотом спросил:

— Ты что, не читал?..

— Нет, — помотал головой Крылов. — Не читал. Теперь чувствую — придется.

Лепетов задумался.

— Понимаешь, она ничего не говорит конкретно, как бы предлагает варианты отсечения денег от структур, занимающихся переориентацией на Запад. Своего рода патриотический поступок — увести миллионов пятьдесят-шестьдесят от подрывной компании развала Союза. Кстати, у нее в книге это было сработано по методу Хаммера. Это он предложил создавать на Западе подставные акционерные фирмы-посредники, чтобы вытащить деньги из Союза.

— Лакрица Хаммера терпеть не могла, между прочим, — заметил Крылов.

— Она рассказала в подробностях, как можно было бы! .. обмануть американцев тем самым доверенным лицам — акционерам, на счета которых и были положены деньги в банках. Элементарно, — завелся Лепетов, видя растерянность на лице Крылова. — Завербованные оперативники Конторы, которые должны обеспечить эту самую переориентацию на запад, получив доступ к счетам, воспользовались ими для личного обогащения. На благо Родины, так сказать.

— Она… указала имена и даты? — осторожно поинтересовался Крылов.

— Никаких имен и дат. Ничего, кроме навязчивых предположений, как это могло бы произойти. Надо отдать должное приему, которым Лакрица описала сам процесс закапывания этого… ящика со счетами — записи почти неграмотного ребенка, его комментарии, — тихо заметил Лепетов. — Я купился на интересную сказку о запрятанных и куда-то пропавших сокровищах, но… Как бы потактичней спросить… — он подтащил стул и сел рядом.

— Не стесняйся, — вздохнул Крылов. — Спрашивай, и я пойму, насколько ее писанина опасна.

— Как раз хотел спросить об опасности — это что, правда? Ваша компания смогла вычислить эти деньги внутри страны, перевести их на заграничные счета и обрубить все концы? Ты ведь тогда работал в контрразведке? — Лепетов пристально посмотрел в лицо Крылову.

— Наша компания все могла. Могла скинуть эти деньги, могла — другие. Раз спрашиваешь, значит — сомневаешься в реальности. Поэтому, думаю, можно подождать с ликвидацией майора в отставке Смирновской, ее дочери-подмастерья и домработницы Масленкиной.

— Все шутишь? — усмехнулся Лепетов. — У нее в книге тоже смешно получалось, когда один агент перевербовывался дважды. Она называла таких тройными агентами и обыграла эту тему с названием одеколона. И то и другое, с ее точки зрения ужасно пахнет.

Крылов вздохнул обреченно и предложил выпить. Выпили. Лепетов после этого устало перебрался на диван и прилег, закинув ноги в итальянских ботинках на валик.

— Ты всегда считал меня мелкой сошкой, — заметил он. — Почему обратился? Потому что я бывший конторщик?

— Лукреция отправила мемуары в твое издательство.

— Как и в четыре других. Ты мог предложить сделку любому издательству.

— Мог, — кивнул Крылов. — Я мог открыть свое, нанять секретаря, директора и Гвидона Пушкина для имитации бурной издательской деятельности. Но Лукреция не заслуживает подобной стратегии. Эта женщина дорога мне. Можно даже сказать… — он задумчиво посмотрел сквозь Лепетова, — что она бесценна в своем роде. Поскольку помнит обо мне даже то, чего не было. Но… не будем отвлекаться на личности.