Галина Романова - Тайна, приносящая смерть

– Знаем, знаем, не пойму твоего словоблудия, – вспылил Толик, которому было очень неуютно под палящим солнцем в потных одеждах, с растрепанными волосами, с пересохшим от перевозбуждения горлом. – Что дальше-то?

– А дальше это самое ожерелье у Саши Углиной пропадает.

– А где она его хранила?

– Под матрасом.

– Здорово, – скривился Толик. – И как же оно оттуда пропасть могло? Украли? Вши? Тараканы? Мыши?

– Думаю, мать взяла его оттуда. То есть погибшая Мария Углина, – вдруг решил Данила, хотя до этого ничего путного ему в голову насчет этой кражи не лезло. – Или ее любовник. Больше доступа ни у кого не было в комнату Александры.

– И? – Толик, кажется, немного заинтересовался, на время позабыв о сорванном ему Данилой адюльтере.

– Мать находит ожерелье, но дочери ничего не говорит. Решает сначала с кем-нибудь посоветоваться. А с кем она может посоветоваться? Всех близких людей у нее в деревне: дочь и... любимый мужчина!

– Хлопов?

– Он самый!

– И что? Ну, посоветовалась, и причем советоваться должна была у него дома, раз приглашена была, а не в зарослях на берегу пруда. Туда-то ее зачем понесло?

– Еще предстоит узнать.

– И даже если посоветовалась, убивать-то ее Хлопову зачем? – настырничал Толик, провел ладонью по пересохшим губам, взмолился: – Нет попить ничего, а? Не могу, будто в рот песка насыпали.

– В мозгах у тебя песок! – разозлился Данила. – Я ему тут готовую версию, а он...

– Знаем мы твои версии, – ухмыльнулся Толик, прежде чем двинуть к колонке за забором Степушкина.

Пить в доме покойника он не мог, и даже не по причине путаницы в отпечатках и последующего затем гнева экспертов, а просто из брезгливости.

– Неделями по городу носимся, как черти. Разрабатываем. Потом оказывается – впустую. А ты нам под занавес еще одну, а потом и еще. Тебе бы романы писать, Щеголев. А не опером работать. Чушь какую-то нагородил! Ну, нашла она то ожерелье, позвонила любовнику, спросила совета, зачем ей на пруд-то идти?! Шла бы напрямую к нему в дом! На пруд-то зачем?

Орать Толику в спину, что на пруд она могла пойти и не по своей инициативе, а с посыла все того же Хлопова, Данила не стал. Но подумать так подумал. А потом продолжил думать дальше, и такого в мозгах наворотил...

До дома Михаила Никонова Бабенко еле дошел. Руки тряслись, по спине пот ручьями, в голове шумело, как с похмелья. Давненько он подобного волнения не испытывал. Давненько не испытывал такого азарта. Со дня смерти мужа Маши Углиной. Тогда, помнится, он тоже взял след. И шел по нему, высунув язык, как та собака. И добрался почти до убийцы, и чуть было его за шиворот не схватил, да по рукам надавали в городе.

– Ты что, Павел Степанович?! Офонарел совсем?! Ты знаешь, чей это сын?

Этот чей-то сын был подонком, каких мало. И в их деревне время от времени куражился с друзьями. На природу выезжал, как любил тот не говорить – выплевывать толстыми размазанными какими-то губами. Они с друзьями набивались в Маринкин магазин, долго потешались над скудостью ассортимента. Потом начинали скупать водку, шпроты, недорогую колбасу и затем приступали к куражу.

В один из таких куражных вечеров, а точнее ночей, и попался ему, видимо, под руку муж Маши. Тот тоже коряв был по сути своей. И замечание не раз молодняку в магазине делал. Те косились недобро, но помалкивали при народе. А вот этот чей-то сын не молчал. И однажды брякнул, что мужику, попадись он ему под руку на узкой тропе, не поздоровится.

Видимо, попался-таки дурак Углин под руку, не той тропой возвращался с очередной гулянки к себе домой. Проломили башку идиоту.

Бабенко тогда один из немногих землю носом рыл, все вынюхивал, расследовал, мероприятия проводил, короче, по полной и правильной программе, пока по рукам не надавали и место ему его не указали. Обиделся Павел Степанович тогда сильно. Очень обиделся и даже позволил себе водки попить пару дней с горя. Со временем все улеглось, обида подзабылась, но этот вот охотничий азарт, высыпающий потом меж лопаток, дробящий каждый шаг на слабую неуверенную поступь, он помнил отлично.

– Здорово, Михаил, – поприветствовал он хозяина добротного дома под модной зеленой крышей.

Тот воткнул в землю лопату – перекапывал палисадник, в котором теперь жди не жди ничего не расцветет. Глянул на участкового из-под ладони. Кивнул сначала, потом с сожалением глянул на клок недокопанной земли размером с бабий платок. Сплюнул под ноги украдкой и нехотя двинул к калитке.

– И тебе не хворать, Степаныч, – он пожал протянутую руку. – Чего в такой зной по деревне носишься? Вот тебе не сидится в тенечке-то. Выходной сегодня будто. И ведь даже у тебя выходной поди.

– Нет у меня выходных, Михаил, – распрямил тут же спину Бабенко, глянул гордо, хоть гимн запевай, так его разобрало. – Наша служба, она, сам понимаешь...

– Ну да, да, и опасна, и трудна. – Михаил вдруг хихикнул. – А чего это ты к себе белым днем Маринку-то поволок? Что, так невтерпеж, а, старый хрыч?

И ткнув засмущавшегося до пунцовости участкового в бок, он заржал. Широкая, еще, наверное, от деда старомодная хлопковая рубаха заходила складками вокруг худого Мишкиного тела.

– Неучтиво ведешь себя с представителем власти, – набычился Бабенко. – И Маринку я не тащил к себе в дом, а пригласил в роли свидетеля.

– Ага! – Михаил вдруг согнулся в коленках, с силой шлепнув себя по костлявым бокам, заржал пуще прежнего. – Так это теперь называется, да!!! С меня какие свидетельские работы? С меня морока одна!

– Вот насчет этой самой мороки я и хотел с тобой побеседовать. – Бабенко схватил горстью широченный Мишкин рукав, закатанный до локтя, потащил мужика к крыльцу его дома.

Тот послушно дошел до крыльца, но в дом участкового не повел. Жестом пригласил усаживаться на ступеньки. Бабенко уселся, чего манерничать, если у себя дома так же вот на ступеньках сидит. Разложил на коленках старомодный, почти истлевший на сгибах планшет, за счет одной застежки в том жизнь только и держалась. Блокнот, в котором он вел записи по убийству Маши Углиной, закончился, аж на картонной обложке дописывать пришлось про Володьку-библиотекаря.

Он свел брови к переносице, тем самым призывая Михаила к серьезности. Тот ржать вроде перестал, но бесы в глазах все скакали.

Через минуту-другую, не встретив понимания в односельчанине, который теперь при исполнении был, как ни крути, он смущенно прокашлялся и спросил:

– О чем говорить-то хотел, Степаныч?

– О соседе твоем, Михаил.

Бабенко вытащил из истрепавшейся планшетной петельки авторучку, взял ее на изготовку над белым листом с крохотным масляным пятнышком прямо посередине. Незаметно от Михаила сдвинул руку так, чтобы пятнышка этого видно не было. Не заметил, как присобачил. Не иначе руки плохо вымыл, когда собирался. С мясом пока возился, разбирая его от костей и в кастрюлю заново загружая, выгваздался, а вымыл, видимо, плоховато. Жир и впитался в бумагу, на которой он собирался протокол допроса творить.

Никто его, конечно, не уполномочивал. Володька-библиотекарь уже по делу этому сидит, и всем хорошо и покойно, показатели в норме, нераскрываемость по этому пункту прикрыта намертво.

Но ведь осталась еще смерть Тани Востриковой, о которой будто как-то и не помнили в райотделе. А когда он осторожно интересовался, недовольно морщили носы. И Володька опять же мог сам себя оговорить. С пьяной дурной башки чего не пригрезится. А тут ведь еще в соседнем селе что-то случилось. Маринка вслед ему орала от магазина, когда он к Мишкиному дому шел. Он не разобрал, чего она орала-то. И внимания не обратил, ведомый азартом. А ведь что-то же случилось! Не многовато ли происшествий для здешних спокойных мест?

Надо начинать все заново! Нравится кому-то это или нет, но он начнет. И теперь уже по рукам ему никто не надает, и места его ему теперь не укажут, загнав под плинтус весомыми аргументами.

– Только попрошу не врать мне, а говорить все честно. Иначе я тебя самого привлеку за дачу ложных показаний, – пригрозил Бабенко.

– Так чего это мне врать-то?! – кинулся тот сразу обижаться. Отвернул взлохмаченную голову, поддернул из-под зада длинную рубаху, сложил ее узлом на впалом животе. – Я и в прошлый раз всю правду, какую знал, сказал. И теперь...

– Какую знал, говоришь? – повторил Бабенко и уставился на Мишку недобро. – А какую ты правду знал, Миша?

– Ну... Футбол мы тогда с ним смотрели, с Игорьком-то. Ты ведь опять насчет Машки?

– Опять, опять, – покивал Бабенко.

– Ну! В тот вечер мы с ним футбол смотрели.

– Каждый в своем доме? – напомнил Павел Степанович.

– И чего? По телефону с ним каждый напряженный момент обсуждали. Я ему звоню, он трубку снимает, и мы говорим. А чего, у тебя к нему претензии? – Мишка наклонил голову к плечу, нахохлился, сделавшись похожим на большого потрепанного жизнью и частыми забегами петуха. – Он нормальный вроде мужик-то, Игорек. Чего ты?