Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя

Ублюдок! Ему ли судить, что правильно, а что нет? Он же маньяк, убийца, психопат... почему ждет? Растягивает мучения жертвы? Или боится? Сам боится ее так же, как она боится его!

Бредовая мысль. Ирочка связана, а будь свободна, Тимур-Марат все равно сильнее.

Марат сильнее. Но ведь есть и Тимур. Тимур не хочет убивать и Тимур мешает.

– Нету больше Тимура. – Марат странным образом умудрялся понимать ее без слов. – Из-за тебя, тварь, я убил собственного брата.

– Кем я был один? Никем. Кто ты есть одна? Никто. Кто он один? Тоже никто. Одиночество пустоты, бессмысленная вселенная, которая дается нам при рождении. Наказание за первородный грех, и мы тщимся заполнить пустоту знанием, вспоминая плод проклятого древа, – монотонный голос пробивался из пустоты, выволакивая Никиту.

Больно. Мать же твою за ногу и через колено, до чего же больно. Зуб шатается. Коренной. Крепенький утром зуб теперь шатается и норовит выскочить из десны.

Какое, однако, свинство...

– Просыпайся, просыпайся, друг мой любезный. – Схватили за волосы, дернули, заставляя выгнуться, плеснули в лицо водой. – Нам с тобой поговорить надо. Но т-сс! Тихо. Чтобы не разбудить.

Подхватили под мышки – руки скручены за спиной, ноги, кажется, тоже – поволокли. Куда? А хрен его знает: темно. Не вообще, но потому, что на глазах повязка.

Влип.

– Ты влип, – подтвердил голос, устраивая Никиту в углу. – Ты зверски влип...

Рванули, сдирая с губ корочку, но не крови – клейкой ленты.

– Кричать не надо. Все равно не услышит никто, кроме меня. А я за крик зубы повыбиваю... – пообещал неизвестный. Пахло от него хозяйственным мылом и еще цветочным бальзамом. – Ты ведь не хочешь умереть без зубов? Нет?

– Ты кто? Марат?

– Марат, – согласился он. – Сейчас Марат. А ты кто?

– Никита. Блохов.

Если потянуть время, то Марьяныч догадается... подкрепление пришлет... или потом скажет, что Блохов всегда искал приключения на задницу, а потому все закономерно.

– Никита. Блохов. Хорошо.

Он отошел – отдалились запахи и звуки. Зашелестело. Звякнуло. Хлопнуло, и голос, отраженный стенами, спросил:

– Ты мог бы убить человека, Никита? Только честно.

– Нет.

– Ложь. Мог бы. Иначе не стал бы охотником. Ты ведь шел сюда с оружием. Я, кстати, не люблю огнестрельное, воняет. Но ты шел. Ты бы выстрелил. А потом сказал бы себе, что сделал это во благо. Во имя добра и света!

Он рассмеялся, довольный сказанным. Вот тварь... но пусть говорит. Господи, пусть он говорит долго и вдохновенно, пусть забудет о времени и продолжит Никитину жизнь, пока... пока что? А что-нибудь. Всегда есть шанс на чудо.

– Но на самом деле истина в том, что ты, Никита Блохов, отличаешься от меня лишь тем, что тебе требуется лицензия. Обоснование инстинкта. Но мы это исправим. Ты только подожди. Ты ведь можешь подождать? Конечно, можешь!

– Девушка.

– Что? Ах девушка... девушка умрет.

– Отпусти. У тебя же есть я.

Дурочка-Ирочка, самоуверенный Блохов, хорошая добыча для монстра.

– У меня есть вы оба, – возразил монстр, затягивая на запястьях еще одну веревку. – И это очень хорошо. Ты даже не представляешь, насколько это хорошо.

Широкая лента скотча легла на рот.

– Это чтобы ты не мешал мне, – пояснил Марат. – И постарайся не дергаться.

Холодные пальцы коснулись запястья, задержались, отсчитывая пульс, переползли выше, расстегивая пуговицу на манжете, смяли рукав, закатывая.

– Ты очень зажатый человек. Тебе нужен стимул. Тебе нужен очень хороший стимул.

Жгут сдавил кожу, наполняя пережатые вены кровью, чтобы игле было легче проникнуть. Вот и все. Конец тебе, Никита Блохов...

– Не стоит бояться. – Марат потрепал по щеке. – Мы только начали играть...

Под повязку просочилось небо. Синее. Зеленое. Красное. Тронь – и рассыплется. Рассыпалось, чтобы сложиться осколками в причудливую картину. И потом еще в одну, и еще... он, Никита Блохов, сходит с ума.

За что?

Пожалуйста. Я не хочу. Я не... не уходи. Не знаю где. Кто? Я? Ты? Ненавижу сволочь. Встать. Мешает. Руки связаны? Связаны руки. Смешно, да. И ноги. Пистолет? Пистолет стреляет. Пульками стреляет, а те рвут плоть. Как арбуз.

Правильно, голова этого урода разлетится как арбуз... нужно только... что нужно, Никита забыл.

Вспомнил, когда разжали рот, вливая воду. И когда помогли наклониться – вывернуло. И когда вновь напоили, уже не водой, но чем-то, что отчасти прояснило сознание.

Мир плыл. Повязку сняли? Или только кажется, что сняли, а на самом деле он, Никита Блохов, сидит в углу комнаты, спеленутый и по рукам, и по ногам. Баран на бойне.

Бойня состоится. Вот-вот. Будет много крови. Много боли. Много криков. Уже кричат? Нет, голоса просачиваются. Откуда? Из мира. Розетка. Прыгающее белое пятно на желтой стене – розетка. Значит, повязку все-таки сняли. Или розетка мерещится? Ухом прижался, а оно онемело, ухо. И голоса бубнят-бубнят. Один голос. Кричит.

Нет, не кричит.

Где правда? Мир на две половины – правда. Или на четыре. Похмелье. Наркота. Эта скотина накачала Никиту наркотой. Зачем? У остальных токсикология чистая была... токсикология, оборжаться! И над Никитой ржать станут. Потом.

Марьяныч точно. Склонится над мешком, в который Блохова сгрузят, плюнет и скажет:

– Всегда лохом был!

Нет. Стоп. Собраться. Это прочь. И то тоже. Разум победит... кого? Монстра. Нужно убить монстра. Он не человек, он хитрозадая сволочь, которая играет с Никитой.

Нельзя.

Можно.

Спину жжет. Зудит. А дотянуться не выходит. Руки. Ручки-ножки-огуречик, вот и вышел человечек. Куда вышел? Из комнаты выйти надо, придурок. Успокоиться и выйти. Заякориться на реальности. На розетке вот. Нет. Плывет, ухмыляется поросячьим рылом, того и гляди захрюкает:

– Дурак ты, Блохов, и пуль серебряных у тебя нету. Кто ж на оборотня без серебряных пуль ходит? Непорядок.

Порядок. Зуд – это нормально, остальное – нет. Зудят плечи, зудят руки и стянутые запястья. Все-таки стянутые. Огнем пылают.

Огонь – хорошо, огонь отрезвит... вытрезвит... вывернет мир наизнанку. Или вывернул? Может, огонь взаправду? Может, оборотень поджег квартиру? Нет, они огня боятся... и пуль серебряных... и еще кола в сердце... колом надо. Бац-бац молоточком, чтобы хлюпнуло и хрустнуло.

Сладко.

Чешется. Держись, Блохов, за шкуру твою, не позволит бешенством заразиться. Ты же знаешь, что убивать плохо. Очень плохо. Но если хочется? Ведь когда хочется, то можно? Один разок всего...

– Пей, – велели рядом, раздвигая губы. – Пей, тебе полезно. Скоро мы будем играть. Представляешь, она моего брата убила. Взяла и убила. А говорит, что это я. Разве это справедливо?

Нет.

– Ты же все о справедливости знаешь. И я знаю. Мы оба знаем, что иногда справедливость не работает, и ей нужно помочь... немножечко помочь...

Горькое. Холодное и горькое по горлу во внутря. И главное же, растекается, расползается по жилам. Никита каждую чувствует. Вот сердце: два желудочка, два предсердия, аж захлебываются. Ритм сбит. Почему? Накачали. Нельзя поддаваться.

– Ты ведь хочешь меня убить? Признайся, Никита, что хочешь...

От сердца отходят артерии, а входят вены. Входит и выходит, замечательно выходит. Шарик и горшок. Иа. Сова. Волк. Оборотень. Нужно убить оборотня.

– Вот так намного лучше. Знаешь, я готов дать тебе возможность... поиграем? В прятки? Я тебя развяжу, а потом...

Суп с котом. Из котов супы не варят. Что за дрянь он влил? И сколько? Много. В вашей дряни крови не обнаружено. Наркоман ты, Блохов, но кайф ловить не умеешь. Радовался бы приходу на халяву. Приходить не нужно было. Марьяныч... Марьяныч – толстая скотина, которой насрать на все, кроме инструкций.

– Смотри, я тебе руки развязал. И ноги. Затекли, да? Ну извини, нужно было время, чтобы лекарство подействовало. Всегда нужно время. Главное, точно рассчитать его... а мы считать умеем. Правда?

Правда. Раз-два-три-четыре-пять. И еще обратно можно. Пять-четыре-три-два-один. А веревки снял. Снял веревки. Осторожно, он что-то задумал.

Но все ведь думают, перебирают в головах грязные мыслишки. Про него, про Никиту.

– А вот твой пистолет. Заряжен. И с предохранителя снят. Всего-то нужно на меня направить и нажать на спусковой крючок. Справишься? Это же просто. Это то, чего хочешь ты...

Я обрываю рассказ Антуана, ибо многое из того, что он поведал о своей дальнейшей жизни у берберов, слишком напоминало исповедь, а я, пусть и лишенный священного сана, сохраню чужую тайну и поведаю лишь о том, что имеет отношение к нашему делу.

Итак, Антуана оставили в живых, но меж тем слабостью он сыскал всеобщее презрение. Ему определено было жить в пещерах, что крысиными ходами пронизывали остров, и смотреть за зверьми, каковые в великом множестве свозились сюда для потехи варваров. Африканские львы и черные леопарды нового света, индийские тигры и волки, гиены и медведи, дикие собаки и свирепые животные, неизвестные нынешней науке...