Галина Романова - Врачебная тайна

– Да, классный. – Он со вздохом развернулся, сел у ее ног, уложил голову ей на коленки. – А с работы попросили.

– Да ты что?! – ахнула Светлана, не замечая, что так и продолжает гладить соседа по волосам. Раньше она никогда не позволяла себе таких вольных нежностей. – Как это попросили?! Они же без тебя ничто! Да ты же… Ты же… А они тебя уволили!!!

– Да нет, увольнять не собираются. Просто рекомендовали работать дома. Ну, чтобы не светиться с обрубком… Черт! Никогда не думал, что из-за какого-то урода стану инвалидом в двадцать семь лет!

– Дурак ты, а не инвалид.

Светлана легонько шлепнула его по макушке, начала протискивать колени, чтобы встать. Халат завернулся, и, конечно же, Гарик тут же уставился на ее голые ноги.

– Классные. – Он провел кончиком пальца правой руки по ее коленке. – Теперь даже думать о тебе страшно.

– Почему? – удивилась она, но по макушке шлепнула еще раз, чтобы не вольничал. Встала и поманила его в кухню. – Идем кофе пить, сосед. И разговор есть. Важный. А почему, к слову, думать-то теперь обо мне страшно?

– Ну, я теперь убогий. Кому же я такой нужен-то? – И он совсем непритворно надул губы, вот-вот расплачется. – Как вот теперь перчатки-то носить, Свет? Палец пятый и четвертый к ладошке пришивать?

Она не ответила, решив, что излишняя жалость Гарику только во вред. Подтолкнула в кухню и тут же сунула ему пакетик с кофейными зернами и кофемолку.

– Действуй!

А сама начала лепить бутерброды. Гарик любил с двух сторон по тонкому ломтику черного хлебушка, желательно с тмином. Потом по салатному листику на каждый хлебный ломтик. Следом тонкая полоска сыра, серединка должна была заполняться чем-то рыбным.

Рыбы в холодильнике не было.

– Консервы имеются, будешь? – уточнила она из холодильника.

– Буду. Что делать-то! В этом доме приучат жрать всякую гадость. Кашу ела?

– Угу.

– Понравилась?

– А то!

– Вот видишь, какой я полезный, – первый раз за все время Гарик улыбнулся, хотя и вздохнул.

Он аккуратно высыпал перемолотый кофе в чашку кофейной машины, зарядил, вдавил кнопку. Понаблюдал за тем, как Светлана безуспешно пытается разложить на сырной полоске куски из консервной банки. Пальцы в масле, кусок крошится, сползает с бутерброда. Она его ловит, снова кладет на бутерброд. Качнул головой.

– Да растолки ты, и все, – посоветовал Гарик и двинул ее боком, отбирая почти готовый бутерброд. – Там все равно перемелется… Да-а-а… Совсем готовить не умеешь, Свиридова. Стыд и срам.

И тут же поперхнулся. Как только произнес два этих сакраментальных слова, от которых Светлану мутило уже давно, а теперь вот с новой силой, так и подавился. Кашлял долго, надсадно, знаками просил постучать его по спине. Она послушно шарахнула пару раз кулаком ему между лопаток. Потом дождалась, когда он отдышится, усадила за стол, поставила перед ним чашку с кофе, села напротив. И спросила наконец то, что просилось у нее с языка:

– И что же, Игорек, ты намерен им все это простить?!

Удивительно, но он понял сразу. А это случалось нечасто. Порой приходилось подолгу разжевывать, до тумаков дело доходило. А тут вдруг понял, подобрался весь.

– Есть соображения? – это уже он спросил.

Хорошо спросил, правильно, по-мужски. Светлана порадовалась.

– Есть!

– Какие? – Гарик отставил пустую чашку, выхлестав кофе одним глотком.

– Нужно призвать к ответу этих сволочей, Игорек. – Она тоже залпом выпила кофе и поставила свою пустую чашку рядом с его. – Не без их помощи у Зойки Саньку отобрали. О-оччень старались, мерзавцы! Очень! Надо их наказать!

– Надо! – согласно кивнул он и задал все же вопрос, которого она ждала и боялась: – А как?

– Я не знаю! – вспылила она. – Ты мужчина, ты и думай!

– В прокуратуру, что ли, с этим идти? – он криво ухмыльнулся и ткнул испачканной в консервах вилкой в то место на столе, где лежала его перебинтованная кисть и где должны были лежать его пальцы. – Посмеются, и только! Даже записи в карточке моей нет, я проверял.

– А что, надо было руку всю потерять, чтобы прокуратура внимание обратила? – огрызнулась Светлана. Нахохлилась, покосилась на Гарика, воодушевленно вылавливающего из консервной банки рыбные ошметки. – А что тогда делать-то, Гарик?!

– Что-нибудь, Светка, непременно сделаем, – пообещал он ей после продолжительной паузы, в течение которой с болезненной гримасой смотрел на отсутствующие пальцы на левой кисти. – Мы с тобой такое придумаем, что они всю жизнь помнить будут!!!

– Аллочка, детка, подойди ко мне, пожалуйста! – ныл Иван из супружеской спальни, насквозь пропахшей винными парами.

Временами он срывался на оперное пение и завывал так, что соседи сверху не выдерживали и принимались колотить в пол чем-то тяжелым. Громоздкая медная с хрустальными подвесками люстра принималась тихо раскачиваться туда-сюда. И Алла, порой глядя на это безмолвное тяжелое покачивание старинного хрусталя, мечтала о том, чтобы люстра эта как-нибудь взяла да и сорвалась. И накрыла своей тяжестью Ивана.

Раз и навсегда… Раз и навсегда…

– Ну, прошу-ууу, деточка-ааа, – надрывался Иван, разметавшись на мятых несвежих простынях. – Подойди к папочке-ее!!! Папочка, ха-ха-ха… – Хохот был не просто гомерический, он сопровождался еще и характерным подвыванием. – Ха-ха-ха-ха-аааа, твой папочка хочет выпить еще и еще и еще раз! И много, много, очень много раз!!!

Неожиданно стук в потолок прекратился, люстра перестала качаться, но почти тут же позвонили в дверь.

Алла оторвала свой взгляд от проема в спальню, нашарила на ковре под ногами домашние туфли, обулась, поднялась и медленно пошла в прихожую.

За дверью стояла соседка с верхнего этажа – грудастая бабища в толстом оранжевом халате в тапках на босу ногу и с перемотанной платком головой. На Аллу она смотрела с холодной непримиримой ненавистью.

– Когда это прекратится?! – взвизгнула бабища вместо приветствия.

Алла скрестила руки под грудью, вопросительно выгнула бровь. Все ее вопросы и слова в данном конкретном случае были излишни.

– Это что же такое??? Интеллигентные люди, врачи, а что творят??? – не меняя тональности, продолжила соседка с верхнего этажа. – Сына бы, сына постеснялись!!! Хороший же мальчик вырос! А что вы творите???

Внезапно женщина ойкнула, запнувшись на полуслове. Странно качнулась в сторону Аллы и, если бы та ее не поддержала, точно влетела бы в распахнутую дверь их квартиры. Не понимая, что происходит, Алла, все еще удерживая соседку за толстый локоток, выглянула из-за ее плеча и, о, господи, увидела своего сына. Он был бледен до неузнаваемости, посиневшие губы дрожали, пальцы сжаты в кулаки. Вдобавок ко всему с волос его, с воротника куртки текло, как если бы он час стоял под дождем.

– Антон! – ахнула Алла, выпустила толстый чужой локоток, потеснила даму в угол лестничной клетки и шагнула к сыну. – Что случилось?! Господи! Ты же весь промок!!!

Адское пение из квартиры прекратилось. Соседка вжалась в стену, наблюдая за тем, как сын на негнущихся ногах осторожно обходит мать стороной. Правда, соседке успел кивнуть перед тем, как скрыться в квартире. Хороший мальчик.

– Извините вы нас, бога ради, – прошептала соседке Алла, и в глазах ее точно-точно слезы блестели. – Как напьется, на себя не похож. Хоть милицию вызывай, честное слово!

– Да ладно, чего уж сразу и милицию, – махнула рукой в толстом оранжевом рукаве бабища с верхнего этажа. – Пусть хоть орет-то потише, внука спать не могу уложить который час.

– Хорошо, хорошо, простите нас, ради бога…

Алла закрыла дверь, привалилась к стене. Взгляд ее прошелся по дорогим обоям, зацепил край авторского светильника, сделанного на заказ в Австрии, сполз вниз к дорогому ковру ручной работы, на котором кучкой валялась грязная мокрая куртка Антона, его джинсы, свитер и грязные ботинки.

Хороший мальчик! Очень хороший мальчик у них с Ваней вырос! Школу едва закончил, в институт перестал ходить через неделю после начала занятий. Шляется где-то целыми днями. Одно утешает: приходит трезвый и без признаков наркотического дурмана. Ах да! И еще вежлив всегда. И с родителями, и с соседями.

Хороший мальчик!

А не от его ли подножки едва не свалилась с ног бабища с верхнего этажа? Не с его ли помощью та оступилась?

Алла подняла голову. Прислушалась. В ванной лилась вода и едва слышно напевали. Иван? Да, кажется. Антон никогда не поет. Он вообще ненавидит петь. Это у него отец вытравил вместе с желанием проводить время в застольях.

– Он меня на всю жизнь закодировал, – смеялся как-то сын, когда еще мог смеяться.

Нет, он, конечно, смеяться и сейчас может, но вне стен этого дома. Дома он всегда молчалив, угрюм и весьма сдержан. Все его диалоги с матерью свелись к краткому: да, нет, не знаю, может быть, потому что, завтра, а зачем. С отцом он давно не разговаривает. Ему противно, как заявил однажды сын.