Рут Ренделл - Никогда не разговаривай с чужими

Манго тихо подошел к нему сзади и прочитал на экране монитора: Отлично сделано, Ангус. Это не так плохо, правда?

— А тебе не жутко разговаривать с самим собой? — спросил Манго.

— О господи! Ты напугал меня!

— Извини, но разве не так?

— Это только пока я учусь. Хочешь поговорить с ним?

— Нет, спасибо, — поспешил ответить Манго, так как Ангус уже вызвал на экран колонку каких-то значков. — А он может шифровать?

Ангус снял руки с клавиатуры и рассмеялся.

— Ну, и чего ты смеешься? — спросил Манго, хотя и догадывался, почему смеялся старший брат.

— Я был когда-нибудь таким же тощим, как ты?

— Не знаю, может, и был.

— Ты опять что-то замыслил, да? Что-нибудь из «плаща и кинжала»? У тебя ужасно таинственный вид.

Манго промолчал.

— Мама переселяется в кабинет доктора Марша, пока у него грипп. А у папы опять срочный вызов к пациенту.

— Я умираю с голоду.

— Да ладно, мама что-нибудь захватит по дороге. Она скоро. Иногда мне кажется, что я люблю праздники именно за это. Можно есть всякую всячину.

— Это потому, что они врачи, — заявил Манго. — А врачи всегда говорят, что нужна разнообразная пища. Не то что некоторые, хотят, чтобы ты ел один коричневый рис. Можно взять у тебя трюфель?

Ангус всегда держал коробочку шоколадных трюфелей у себя в столе. На этот раз они были с ромом, в шоколадной крошке.

— Возьми, но только один. Знаешь, какие они дорогие?

— О господи! А я смог бы съесть штук пятьдесят.

— Почему ты не купишь себе «Марс»?

— Да-а? Я гурман по части шоколада.

Ангус убрал с экрана все, кроме маленькой танцующей зеленой стрелки. Затем он выключил компьютер. Брат был рыжеволосый, румяный, на длинного Манго он смотрел снизу вверх, при этом назвать его маленьким вряд ли пришло бы в голову.

— Сколько тебе лет, Боб?

— Четырнадцать, в июле будет пятнадцать. Послушай, ты мой брат, ты обязан знать, сколько мне лет.

— Я с трудом вспоминаю, сколько мне самому.

— Тебе семнадцать, — заулыбался Манго. — И эти конфеты ты не покупал, их тебе подарили на день рождения. Что? Я не прав? А чего это ты спросил, сколько мне лет?

Ангус не ответил ему прямо.

— Ты, должно быть, около шести футов?

— Шесть футов и три дюйма. Не думаю, что подрос с Рождества. Знаешь, мне иногда становится страшно, не акромегалия ли у меня?

— А что это, черт побери?

— Это когда гипофиз нарушен и ты все растешь и растешь. Можно сделать операцию, но при этом стать бесплодным.

— Побойся бога, мальчик! О чем ты говоришь? Я думаю, это просто гигантизм. У нас же родители — врачи. Думаешь, они ничего не знают о таких вещах? У нас вся семья гигантов. Ян выше тебя, отец тоже выше.

— Да, но Яну двадцать, и бог знает, сколько отцу, около пятидесяти?

— Я спросил, сколько тебе лет, не из-за роста. Просто меня насторожило, как ты воспринимаешь Край привидений. Ты там был?

— Мы давно его так не называем, — высокомерно заявил Манго. — И как это я его не так воспринимаю?

— Да ты до сих пор не успокоишься!

— Да? Ты в этом уверен? И почему же?

— Ну… ладно, ничего. Тебе только четырнадцать, все в порядке, забудь. Кажется, мама. Я слышу машину.

Манго поднялся в свою «штаб-квартиру». Два дня назад, когда он вернулся из Россингхема на каникулы, здесь царил идеальный порядок, который откровенно пугал его. Но мало-помалу комната начинала приобретать жилой вид, превращаясь в воронье гнездо со сменившим стерильную чистоту уютным беспорядком. Манго любил, переодеваясь, разбрасывать по полу одежду, и когда куча становилась непроходимой, он собирал все в охапку и относил в подвал к стиральной машине. Рассортировать одежду по цветам ему и в голову не приходило, в машину запихивалось все подряд, и темное, и светлое. В результате такой стирки одежда постепенно приобретала один и тот же цвет — грязно-синий. Именно по этой причине мать старалась отобрать у него школьные рубашки сразу же, как он появлялся на праздники или каникулы.

Комната Манго находилась на верхнем этаже дома. Наклонный потолок точно повторял линии покатой крыши. Комната была просто огромной — лет сто назад здесь находились четыре комнаты для прислуги, работавшей по дому. Затем перегородки сломали. Днем солнечный свет попадал в комнату не только через два круглых окна в стене, но потоком лился из верхних, слуховых окон, из которых поверх обнаженных еще деревьев открывался прекрасный вид на старые шиферные и новые черепичные крыши домов.

Манго устало опустился на стул. Что ж, день выдался беспокойный. Странная тревога охватила его. «Это из-за того, что сказал Ангус, — подумал мальчик. — Что он имел в виду? Почему так сказал? В конце концов, это он придумал. Он и Гай Паркер. А потом передал мне все: и тайник, и, как сам сказал, — „совершенное, великолепное дело для преемников“». Манго очень понравилась эта фраза о преемниках, и он часто повторял ее. Как здорово Ангус сказал. Он бы мог стать писателем, а то в их семье слишком много медиков. Неужели он никогда не пожалеет, что выбрал для себя другое?

Манго снял куртку и, как всегда, не задумываясь, бросил ее на пол. Вытащив из стопки книг одну, он принялся сосредоточенно листать ее, затем устремил невидящий взгляд через окно, похожее на корабельный иллюминатор, вниз на голые ветви деревьев. Желудок напомнил ему, что мама уже дома. Запах индонезийской, его любимой, кухни заставил поспешней спускаться на третий этаж.

Центр садоводства находился у старой объездной дороги. Некогда он располагался ближе к центру города и назывался просто питомником. Вот тогда-то Джон Гриви и пришел туда впервые. Ему было семнадцать, он только что окончил школу и страстно желал работать. Никакие трудности его не пугали, он был готов заниматься чем угодно. Мальчик, которому на первых порах поручали только приготовление компоста для горшочков под семена или уход за рассадой, со временем стал помощником управляющего. Когда умерла Черри, он был еще «нянькой», так в питомнике называли тех, кто выращивал рассаду и ухаживал за ней. Когда он впервые увидел Дженифер, пришедшую выбрать комнатные цветы, площади питомника Троубридж уже увеличились вдвое. Его переименовали в Центр садоводства и перенесли офис, магазин и теплицы к окружной дороге. Джон к этому времени стал в некотором роде боссом. Прежний управляющий часто болел, из-за этого подолгу отсутствовал и собирался оставить работу.

Джон показал Дженифер фуксию, парочку гераней, лобелию — ничего особенного, обычные горшечные цветы. Но почему-то ему захотелось предложить девушке и нечто необычное — канареечный плющ.

— Почему он так называется? — спросила она.

— Канареечный? А вы посмотрите внимательно, у него цветы как желтенькие птички, — объяснил Джон.

Это были первые слова, которые он сказал ей, если не считать дежурных «доброе утро» и «чем могу помочь?».

Он вспомнил об этом в центральной оранжерее, когда отсаживал новые побеги фуксии в индивидуальные фибровые горшочки. Элис Хофман, Талия — именно эти сорта выбрала тогда Дженифер. И позже, когда она пригласила его к себе, он убедился в правильности выбора. Цветы на ее окне смотрелись превосходно, он и сам не смог бы добиться лучших результатов. И ему было непонятно, почему девушка раньше не занималась разведением цветов в доме матери, в ее маленьком саду.

Когда умерли его родители, у него не возникло даже мысли продать их дом, Дженифер сделала именно так.

— Мама умерла год назад, я продала ее дом, который получила в наследство, и купила квартиру. Вот, переехала сюда две недели назад, здесь без цветов было как-то неуютно…

Мысль о том, что они потеряли матерей почти одновременно, пронзила его.

— Моя мама умерла тоже год назад, точнее, год и два месяца.

Она печально улыбнулась ему. Симпатичная, не более того. Скромненькая красота — вот что пришло ему тогда в голову. Даже сейчас он точно помнил, во что была одета Дженифер в ту первую случайную встречу. Плиссированная клетчатая юбка в двух бежевых тонах, верблюжий свитер поверх белой рубашки, тщательно вычищенные коричневые ботиночки на низком каблуке. Никакой косметики. Она никогда ей не пользовалась. Блестящие светло-каштановые волосы чуть касались плеч. Впрочем, касались — не совсем точно сказано. Они струились, казались воздушными, невесомыми, как лепестки хризантемы. Он никогда раньше не встречал девушку с таким подвижным лицом, с таким мягким его выражением. Матовая кожа, яркие губы и полные щечки, пушистые ресницы. И глаза, влажные, выразительные. Конечно же, она была похожа на Черри. Но тогда он не разглядел этого. И не понял, что женщины могут быть похожими, даже если одна из них — дурнушка, а другая — миловидна.