Елена Арсеньева - Письмо королевы

При этих словах Влад тихонько хихикнул, и Алёна почувствовала, как у нее заледенели пальцы, которые сжимали телефоны.

Собственно, аппарат, с помощью которого она общалась с Муравьевым, был не нужен – Лев Иваныч так и не вернулся к трубке. Но она не выпускала телефон из рук – это была ее «Нокия», поверенная стольких тайн, свидетельница стольких событий ее жизни, что Алёна чувствовала к ней доверие, как к подруге.

– Более того, первый посредник пригрозил, что уничтожит всех своих конкурентов – а он знал состав группы, и они имели все основания ему верить, особенно после гибели Шумилофф и Алексиса, – если они не доставят ему письмо, – сказал Диего.

– То есть получается, он и сам не знал, где его искать? – ахнула Алёна, ощутив, что Влад нервно дернулся рядом. – Торговал неким товаром, но не представлял, где он находится?

– Получается, так, – согласился Диего. – Получается, он продавал воздух.

– Козел… – прошипел Влад. – Что б ты понимал! Воздух! Я продавал письмо! Кто же знал, что отец…

Алёна покосилась на его разъяренное лицо, и тут ее осенило.

– Он не продавал воздух, – сказала она медленно. – Он ведь действовал не сам по себе, а по просьбе отца. Отец дал ему поручение, а потом скоропостижно умер. Если бы он остался жив, можно не сомневаться, что первый посредник получил бы письмо. Ведь Альберт Александрович очень любил этого парня, несмотря на то, что тот был его пасынком. Он ведь вырастил его, считал за родного и все ему прощал. Например, простил попытку ограбить мастерские. На самом деле парень уже тогда искал заветное письмо, а остальные вещи из мастерских были украдены лишь для вида. Этим делом занимался Лев Иваныч Муравьев, и расследование было прекращено по настоятельной просьбе Альберта Александровича, который не хотел губить юношу. Пасынок же Григорьева-Канавина считал, что ему удалось обвести следствие вокруг пальца, что Муравьев просто-напросто лапоть… ну, то есть недогадливый такой старый башмак.

Влад чувствительно потыкал Алёну стволом в бок:

– Эй, что-то ты разошлась…

– Я знаю, что такое лапоть, я слышал это русское слово, – сказал Диего. – Это вид допотопной, грубой обуви, вроде наших французских сабо. Однако мне кажется, что молодой человек ошибается относительно коллеги Муравьефф.

– Он ошибается относительно меня, это факт, – послышался голос Льва Ивановича, и в тот же миг что-то рвануло Влада и сбросило его с сиденья, причем пистолет в полсекунды был вышиблен из его руки.

Там, в горних высях, Алёнин ангел-хранитель, который наконец с блеском использовал свой шанс, повернулся к святым небесным силам, одобрительно смотревшим на него, и вытянулся во фрунт:

– Задание выполнено!

Алёна изумленно посмотрела на свою «Нокию», повела глазами и обнаружила, что сбросило Влада с сиденья вовсе не неизвестное создание, а ражий человечище в сером камуфляже. Такими же огромными, грозными, мощными существами был уже заполнен остановившийся троллейбус, и пассажиры испуганно жались к стенкам.

– Спокойно, товарищи, – сказал Лев Иваныч, и Алёна снова посмотрела на телефон. Но нет, голос шел не из трубки. Лев Иваныч собственной персоной стоял перед Алёной – в черной кожаной куртке, джинсах, тяжелых ботинках, имея вид вполне респектабельный и совершенно не вяжущийся ни с громилами в сером, ни с пистолетом Влада, зажатым теперь в его, Муравьева, руке.

– Давайте отключим связь, – сказал он Алёне, беря у нее «Нокию» и выключая ее. Потом взял «Сажем» и произнес на своем отпадном инглише: – Диего, зис из олл нау. Финиш! Хи из арестид. Ай шелл колл ю ин ван ауэ энд телл олл.

Алёне было слышно, как Диего сказал, что будет ждать, потом попросил передать привет Элен и отключился.

А она никак не могла поверить, что все кончилось.

И вдруг ее осенило!

– Так значит, вы поняли про ананас? – спросила изумленно.

– Конечно, – хохотнул Муравьев. – А Диего понял про танго, про этого, как его… «Пузатый Бен»?

– «Пузатый Бен»? – в ужасе переспросила Алёна. – Какой «Пузатый Бен»?! «Pensalo bien»!

– Ничего, он не обидится, – хладнокровно отмахнулся Муравьев. – Главное, что Малгастадор все понял и немедленно начал слать мне эсэмэски, мол, у Элен какие-то проблемы! Да я и сам смекнул. Ну и поднял отряд. Все остальное – технические детали. Да, мы с Диего оказались очень понятливые мужики. А ты, Влад, так ничего и не понял, – с грустью посмотрел он на поверженного врага. – Одно могу сказать: хорошо, что твой отец не дожил.

– Черт, черт, черт… – шипел Влад, повернув грязное лицо (он лежал щекой на троллейбусном полу и бешено косил взглядом на Алёну). – Как ты догадалась, что это я – сын «графа Альберта»?!

– Мы перешли на «ты»? – надменно спросила Алёна. – Изволь. Догадалась, потому что ты сказал, что в родных местах твои нравы не смягчились.

– Да мало ли кто что говорит! – так и взвился Влад, но тяжелый спецназовский ботинок указал ему его место.

Который день уже в пути, а пути не помню. Никогда с такой стремительностью не езживал. Точно на крыльях лечу. Сколько дней прошло – всего ничего, а уже почти прибыл в Дерпт. На беду, ось колесная сломалась. Пришлось задержаться на постоялом дворе, где уже останавливался я прежде, по пути в Париж. Где-то здесь я утратил след Виллуана, да так и не отыскал его, к сожалению…

Не выполнил своего задания – зато в иное ввязался, да в какое!

Присел я чайку попить – и чай, и кофе тут редкостно дурные, ну разве сравнишь с теми, что пивал я в Париже?! – а голова словно бы на две половинки расколота. Одна стремится домой, в Россию, а другая вся поглощена тем, что в Париже видел, в чем участвовал. Одна рвется к Агафьюшке и тоскует по ней, другая…

Нет! Никакой другой быть не должно!

Первым делом, как приеду, на исповедь. Так и так, скажу, батюшка, был грех, прелюбодействовал, но то не по воле моей доброй вышло, а по наущению дьявольской силы! Батюшка грех отпустит, Господь меня простит, а вот простит ли Агафьюшка?..

А может, ей вовсе ни о чем и не сказывать? Ведь чего не ведаешь – то и не помешает?

Так размышлял я, когда мне сказали, что карета исправлена и можно ехать. Выходя в съезжую из отдельной горницы, предоставленной мне для ночлега, увидел я ямщика, рожа коего показалась мне знакомою. Ба, это ведь тот самый кучер, с которым я путешествовал, когда пробирался в Париж! Ну, конечно, с этой самой станции он и вез меня в Дерпт!

– Барин, да вы ли это?

– Здравствуй, голубчик Михайла.

– Нет, я не Михайла! Меня Феклистом звать. А Михайло – это тот, что нам с вами голову задурил.

– Как же задурил, скажи на милость?

– А помните ль господина, за коим вы гонялись? Ну, черный весь такой?

– Как не помнить!

– Так ведь он преставился!

– Преставился? Умер?! Откуда ты знаешь?

– Да я сам его мертвым видел.

– Вот как… значит, он тут недавно проезжал?

– Ну, нет, сюда он не возвращался и не мог воротиться. Тогда и умер, когда мы с вами за ним гонялись. А помните ли, как это было?

Как не помнить, снова подумал я. Частенько тот злополучный день, когда я упустил Виллуана, воскрешался моей памятью. Вот мы с кучером, вот с этим самым Феклистом, спешим по лесной дороге, и вдруг он восклицает: «Вот те на! Михайла возвращается! А ведь это он увез того господина, о котором вы спрашивали!»

Я не знал, то ли высунуться из кибитки, то ли спрятаться получше. Я рассчитывал, что Виллуан не знает меня, а все же не хотел попасться ему на глаза. Тем временем Феклист заорал: «Бывай здоров! Чего ворочаешься? Забыл чего?» Михайла печально возвестил: «Да седок мой меня покинул. Велел возвращаться. И на чай ни полушки к прогонным не прибавил. Кибитка его ждала вон там, за поворотом». – Кибитка?! – высунулся тогда я. – Что за кибитка?!» – «Да самая обыкновенная, только маленькая и черная. Конь черный и кучер такой же». – «Да ведь и господин тоже черен, что ворон», – хмыкнул мой приметливый Феклист…

Так все происходило. И что же оказалось на поверку?! Сам не свой слушал я рассказ Феклиста:

– Оказывается, барину вдруг стало в дороге дурно. Да так, что он каждый миг Богу душу готов был отдать. А до станции далеко еще. Он велел Михайле поворачивать и везти его на предыдущую станцию. Видать, там отлежаться хотел. Однако отчего-то приказал Михайле всякому встречному говорить, седок-де его на полдороге сошел и в другую кибитку пересел. Да еще и приплатил негоднику за ложь. Тот и рад был стараться. Привез черного господина на станцию, стали его в дом заносить, а он за сердце похватался – и отдал Богу душу, ни словечка не промолвив. Помер, стало быть!

Я слушал это – и сам был ни жив ни мертв. В ушах зазвучал вдруг голос графа Сегюра:

«Что с вами, Виллуан? Что вы так побледнели? Что схватились за грудь?»

И то, как Виллуан отвечал слабым голосом: «Ни-че-го страшного, граф. Минутное недомогание… это бывает со мной часто… дьявольщина… ничего, я научился это одолевать усилием воли. Боль уже прошла, не тревожьтесь».