Евгений Сухов - Шифр фрейлины

При дворе поговаривали, что Александр имел с дюжину внебрачных детей. Возможно, так оно и было. Император не страдал постоянством – единственной женщиной, к которой он питал нежные чувства, оставалась Мария Нарышкина, родившая ему двух дочерей и сына. Так что у императрицы было предостаточно оснований обижаться на мужа. Но отплатить ему той же монетой… Это уж, право, слишком!

Поговаривали, что первым любовником Елизаветы Алексеевны был блистательный Адам Чарторыйский, личный друг государя, говоривший о Елизавете всегда в восторженных тонах:

– Такую женщину нужно не целовать, а поклоняться ей!

Император, возможно, сам подтолкнул друга юности в объятия Елизаветы, в шутку давая ему лукавые советы не теряться, чем тот не преминул воспользоваться. Симпатия, возникшая между князем Чарторыйским и восемнадцатилетней Елизаветой со дня первой встречи, переросла в нечто большее, чем обыкновенная дружба. И когда у Елизаветы родилась дочь, то при дворе никто не сомневался в том, кто в действительности является отцом ребенка. Когда до императора Павла Первого дошли слухи, порочащие наследника, он распорядился отправить князя Чарторыйского в Италию в качестве посланника при дворе Сардинского короля.

После случившейся измены, пережив публичный позор, Александр Первый еще более отдалился от супруги и, уже не стесняясь ее присутствия, открыто флиртовал с дамами. Императрица Елизавета Алексеевна, несмотря на кротость и проникновенный ангельский голосок, не умела прощать оскорблений и теперь обзавелась новым сердечным другом.

– Мне тут фрейлина императрицы рассказала, что Елизавета ведет записи. Набралось уже три больших альбома.

Некоторое время в комнате императрицы полыхали свечи, затем они потухли – остались только те, что находились в глубине помещения у самой кровати. Несложно было догадаться, отчего их колыхание вдруг стало особенно сильным.

– Как давно она ведет свои дневники?

– С того самого времени, как приехала в Россию.

– Что же она там пишет?

– Что очень одинока. Что государь к ней охладел. Пишет, что хочет быть обожаемой и жаждет любви.

– Вот и дождалась, – брезгливо поморщился великий князь Константин Павлович.

– Неделю назад этой же фрейлине удалось перехватить записку императрицы, отправленную своему любовнику.

– Вот как… И что же она там пишет?

– Елизавета Алексеевна называет его «моим нежным ангелом». Пишет, что он послан ей Богом за все те мучения, что она испытала в последние годы.

– Пусть выкрадет у нее эти альбомы. Скажешь, что я ей за это хорошо заплачу.

– Сделать это будет очень трудно, ваше высочество. Императрица хранит альбомы в своем будуаре, прячет в секрете в одном из потайных шкафов.

– Пусть что-нибудь придумает.

– Передам, ваше высочество. Что делать с этим кавалергардом?

– Его нужно убить!

– Прикажете вызвать его на дуэль? – с готовностью отозвался адъютант. – Можете не сомневаться, не впервой, исполню все в лучшем виде.

– Дуэль – не для таких, как этот кавалергард. Умереть на дуэли для него будет большой честью. На поединке дерутся люди благородные, а с бесчестными поступают, как с разбойниками. Сделайте вот что… Просто прирежьте его, когда он будет выходить от императрицы.

Тонкие брови адъютанта, изогнувшись, собрались на переносице:

– Ваше высочество, для такого дела я могу найти подходящего человека.

– Не хочу, чтобы тайна императрицы была известна еще кому-то. Я должен защитить честь брата и императора.

– Ваше высочество, но я дворянин, а не палач. Я не занимаюсь такими вещами.

– Может, вы мне предложите выйти с кинжалом на обидчика моего брата, я вас правильно понимаю? – посуровел великий князь.

– Хорошо, ваше высочество, – потупившись, проговорил Горчаков. – Я сделаю все что нужно.

– Вот и славно. А я потороплюсь во дворец. Выпью разогретого вина и пойду спать. Сегодня был очень скверный день. Да и погода мерзкая!

Константин Павлович ушел.

Адъютант вышел из Таврического сада и приготовился к длительному ожиданию. Для ухаря штаб-ротмистра время наверняка летело быстро. Ему следовало позавидовать. Такая женщина, как Елизавета Алексеевна, для мужчины настоящее сокровище. Умна, образованна, с невероятным чувством такта. Наверное, в этой хорошенькой женщине сосредоточены все высшие добродетели. Да еще и императрица! Стоит только удивляться слепоте Александра Первого, пренебрегающего супругой. Представься ему, Горчакову, возможность сблизиться с Елизаветой Алексеевной, так он бы…

Неожиданно рамы распахнулись, и в оконном проеме, освещенном серебряным лунным светом, Михаил увидел хорошенькое взволнованное личико императрицы. Осмотрев сад, она что-то произнесла в глубину, и тотчас появилось одухотворенное лицо штаб-ротмистра. Обняв императрицу, он впился губами в ее рот, а потом, отстранившись, запрыгнул на подоконник. Что-то сказав на прощание Елизавете Алексеевне, спустился на землю и заторопился прежней дорогой в сторону ограждения. Дважды звякнули шпоры, раздавшиеся в ночи колокольным звоном. Вопреки ожиданию, караул не появился.

Неподалеку послышался шорох раздвигаемых кустов, и адъютант увидел широкоплечую фигуру кавалергарда; в глаза бросились его глаза, светившиеся от счастья. Штаб-ротмистр и в самом деле был пригож. Выбор императрицы не удивлял. Остановившись у ограды, Охотников обернулся, полагая, что Елизавета Алексеевна провожает его взглядом, но, не рассмотрев в ночи желанного образа, взялся за прутья и легко перепрыгнул через чугунную позолоченную ограду.

Князь Горчаков вышел навстречу кавалергарду в тот самый момент, когда тот взял под уздцы привязанную лошадь. Погладив животное по холке, он что-то ласково ей зашептал, как если бы делился с ней своими любовными переживаниями.

– Ваше благородие, кажись, вы мундирчик свой запачкали, когда через кусты продирались.

– Что? – повернулся штаб-ротмистр.

– Я у вас спросил, как императрица в постели? – посуровел Горчаков. – Крепко обнимает? Каково это, такую бабу с самим императором делить?

Губы штаб-ротмистра сжались в тонкую линию.

– Кто ты таков, гнусный мерзавец?! – ухватившись за эфес палаша, спросил он.

– Сейчас узнаешь, – зло ответил Горчаков и, коротко размахнувшись, ударил штаб-ротмистра в бок кинжалом.

Тот тяжело охнул. Слабеющей рукой штаб-ротмистр попытался вытащить палаш, но, осознав тщетность усилий, сделал небольшой шаг, намереваясь дотянуться до обидчика. Князь Горчаков, скрестив на груди руки, молча наблюдал за умирающим офицером; в какой-то момент ему даже показалось, что тот сумеет дотянуться и его пальцы сомкнутся на шее обидчика, но сил хватило на два небольших шага, а на третьем ноги подломились, и кавалергард завалился на бок. Его губы шевелились, умирающий силился что-то произнести.

Наклонившись, Горчаков услышал вопрос:

– За что?

– За любовь, братец. За любовь… Надо знать, в какие окна следует стучаться.

Князь осмотрел свой мундир, неодобрительно покачал головой, обнаружив на лацкане небольшое пятнышко крови, и двинулся к экипажу, оставленному на берегу Невы.

Гвардейцы, совершавшие обход Таврического дворца, обнаружили умирающего Охотникова на рассвете и, признав в нем сердечного друга императрицы, доставили во дворцовые покои. Как только в комнату вошла императрица, штаб-ротмистр открыл глаза и внятно произнес:

– Богиня.

– Алеша! Кто с тобой это сделал? Кто?! – в отчаянии воскликнула Елизавета Алексеевна, обняв возлюбленного.

– Теперь это неважно… Положи мою голову… к себе… на колени, – через силу проговорил Охотников.

– Конечно, родной, – утирая слезы, ответила императрица, уложив голову штаб-ротмистра на свои колени.

– Рядом любимая женщина… Ее колени, – улыбнулся кавалергард обескровленными губами. – О лучшей смерти… я и не мечтаю.

Прикрыв глаза, кавалергард тихо, будто уснул, отошел.

Три дня Елизавета Алексеевна, не желая никого видеть, оплакивала погибшего любовника. На четвертый, когда горе позволило задышать ровнее, она, сопровождаемая фрейлинами, решилась осмотреть место нападения на Алексея. Затем с непроницаемым лицом вернулась в свои покои, а еще через час в дверь ее будуара раздался негромкий осторожный стук.

Потревожить государыню в такую минуту дозволялось только одному человеку. Императору.

– Войдите, – негромко произнесла Елизавета Алексеевна.

Александр вошел; на лице застыла печаль, что делало его еще более торжественным, чем в обычные дни:

– Елизавета… Мне известно, что вы не желаете никого видеть… в том числе и меня. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Глаза у императрицы были сухими, как если бы горе отступило. В действительности оно лишь спряталось внутри, еще более подчеркнув строгую красоту императрицы.

– Зачем вы это сделали? – подняла она взор на мужа, в котором виделся откровенный вызов.