Ольга Тарасевич - Роковой роман Достоевского

Видимо, эта тема показалась сотрудникам посольства не стоящей обсуждения. Быстро попрощавшись, переводчик повесил трубку.

А в двери показалась голова дежурного.

– Валентин Николаевич, к вам пыталась дозвониться какая-то гражданка. Она обнаружила труп соседа, вызвала милицию. Говорит, что возле телефона в квартире потерпевшего ваша визитка лежала. Гражданка ждет на проводе, вы трубку возьмете?

У него еще теплилась надежда. Уголовных дел в производстве много. Может, звонок связан с ними. Или уже с завершенными. Только не с этим, не с доставучим Достоевским. У двух подозреваемых стопроцентное алиби, камера СИЗО…

– С утра к Валерию Петровичу приходила какая-то женщина, – раздалось в телефонной трубке…

Следователь плохо понимал, что произошло. Соседка Савельева, Екатерина Владимировна Матвеева, говорила сбивчиво, плакала, потом пыталась снова взять себя в руки. Ясно было только одно: еще один труп, опять проклятая рукопись, и надо срочно ехать на место происшествия. Значит, поездка к наркологу отменяется.

«Что пей, что не пей – результат один, – подумал Валентин Николаевич, заталкивая в портфель бумаги. – Так, может, выпить? Хотя бы пива… Нет, нельзя. После пива будет „чекушечка“, и это никогда не закончится».

В машине, то и дело подскакивающей на колдобинах, следователя замутило так, что он вспомнил про закрытый ларек у прокуратуры с невольной радостью. Перекусил бы – обязательно вывернуло, вот потешались бы окружающие.

Физическое состояние ухудшалось, но настроение тем не менее стало лучше.

Свидетельница говорила о том, что к Савельеву приходила женщина. Не иначе как гражданка Шевелева Элеонора, 1987 года рождения. И ее же видели вместе с Алексеем Потапенко. И на презентации романа Лики Вронской девушка также присутствовала…

«А что, если это не муженек ее Раскольниковым заделался, а сама дамочка, а? – прикидывал Валентин Николаевич, вспоминая показания свидетелей. – Но вот Савельева жаль. Как же не повезло человеку! Такой мужик приличный был».

Квартира Валерия Петровича показалась следователю маленькой и тесной. В ней, битком набитой людьми, было буквально не протолкнуться.

– Это двоюродная сестра, – участковый кивнул на всхлипывающую на пуфике в прихожей женщину, – на кухне свидетельница Матвеева, с сердцем у нее плохо. Коллеги Савельева уже подъехали. Но они в квартире у соседки, вы не беспокойтесь, в зал, где тело, посторонние не заходили.

Пожав руку милиционера, Валентин Николаевич прошел в комнату и с досадой вздохнул.

Знакомая картина, слишком знакомая. Посуда, еда, напитки отсутствуют. Валерий Петрович на полу, визуально следов ранений нет, только из уголка рта стекает струйка крови. Но лицо…

У Валентина Николаевича мурашки побежали по коже.

Лицо Савельева, скованное смертью, казалось недоуменным… и вместе с тем радостным, что ли…

«Да, свидетельница, ей плохо, надо допросить», – вспомнил следователь и заспешил на кухню.

Екатерина Владимировна Матвеева оказалась интеллигентной женщиной немногим за шестьдесят. Приподняв чуть запотевшие очки, она вытирала платочком набегающие слезы.

Валентин Николаевич представился и поинтересовался:

– Вы говорили, что к Савельеву приходила гостья. Ей около двадцати лет, высокая, длинные волосы?

Матвеева отрицательно покачала головой:

– Ей лет сорок пять – пятьдесят. Но да, высокая. Она сказала, что работает вместе с Валерием Петровичем, не смогла дозвониться. А я потом слышу – он вернулся. Дай, думаю, зайду, скажу про коллегу. Вдруг она дозвониться не смогла, а дело важное. Звоню-трезвоню, сосед не открывает. Но он же дома. Дверь не заперта, захожу, кричу: «Валерий Петрович, может, вы в ванной, так я после зайду, а дверь не надо открытой держать». А он мертвый лежит…

«Перебивать не стоит, – думал следователь, осматривая идеально чистую кухню. – Пусть выговорится, она в стрессовом состоянии, потом ей будет легче давать показания. А то, что возраст пока называет другой, – ничего страшного. Она же в очках, зрение, значит, неважное. А девушки порой как накрасятся – школьница как тридцатилетняя выглядит».

Но, даже успокоившись, свидетельница оставалась непреклонна: приходившей к Савельеву женщине – за сорок. А может, и ближе к пятидесяти.

«Вот делай теперь что хочешь», – расстроился Гаврилов.

От бестолковых показаний Матвеевой голова снова затрещала. Следователь подошел к раковине, намереваясь выпить воды. И замер. На идеально вычищенной поверхности мойки лежал белый, длинный-предлинный волос…

Косо падающий свет фонаря рисует на стене контур чьей-то фигуры, и сердце тревожно замирает, ноги делаются ватными, не хотят идти в арку, не хотят.

С легким щелчком вспыхивает синее облачко в металлическом «Зиппо».

Черные очки, улыбка до ушей.

– Лика, тебе не кажется, что пора, в конце концов, оставить мне номер телефона? Но если тебе нравятся острые ощущения – можешь не оставлять. А еще, знаешь, Лика-заика – отличная рифма.

Голос Влада – теплый, звенящий от счастья. И Лике уже самой тепло от его тепла и страшно, что Влад может исчезнуть. Однако она подозрительно спрашивает:

– А чем ты сегодня занимался?

В плену его рук – лучше, чем на свободе. Промокшие ботинки холодят ноги – так и летишь, чуть мерзнешь, но все выше и выше.

Чувственное облачко Baldessarini «Ambre», и дыхание щекочет возле самого уха.

– Я все тебе расскажу, все-все расскажу, как же я соскучился по тебе, ты даже не представляешь, вредная девочка…

Вампир номер один открывает дверь с мрачным лицом, сурово поджатыми губами. И, полоснув черным возмущенным взглядом, возвращается за свою стойку, небрежно швыряет ключи.

– Ты сумасшедшая, – шепчет Влад. – Ты магнит, ты всех притягиваешь. Я хочу открыть тебе страшную-страшную тайну. Я организовал звонки в твое издательство «возмущенных читателей». Мне хотелось, чтобы ты осталась в Питере и нам никто не мешал. Ты сумасшедшая девчонка…

«Я сумасшедшая, – мысленно соглашается Лика, убирая горячую руку с талии. Коридор узкий? Или они, как пьяные, все время натыкаются на стены? Надо попробовать разлепиться, расплестись, вдруг получится. – Я схожу с ума, потому что, кажется, начинаю в тебя влюбляться. А у тебя есть Верочка, и мы живем в разных городах, и мы сами очень разные, и я все это понимаю, не нужно, неправильно, но мне с тобой катастрофически хорошо».

Как медленно, оказывается, открывается дверь номера. И свет пока загорится. Снять пальто – сто лет проходит.

Где же он, почему стоит, как болван, хоть бы обнял и поцеловал, что ли…

– Вот. – На ладони Влада лежит серый крохотный плеер, опутанный полупрозрачным шнурком и черными проводками наушников. – Моя песня. Первый дубль, не просто «рыба», а очень сырая «рыба», без аранжировки, нечищеная, фоно и мой голос. Но я не вытерпел. Послушай.

Лика забралась с ногами в кресло, покосилась на плеер, потом на горящее надеждой лицо Резникова.

– Может… э-э-э… не надо? Я не слушала ни одной твоей песни. Я не люблю попсу, то есть, прости, популярную музыку. Мне кажется, что разочаруюсь, а зачем? Елки-палки, ну что ты хмуришься? Я что, прошу, чтобы ты мои книги читал? Нет! Колхоз – дело добровольное.

– Колхоз, – он растерянно развел руками, – колхоз – да, наверное. Или это про музыку? Но ты же еще не слышала, почему сразу колхоз?.. Эта песня – про тебя! Неужели тебе хотя бы не любопытно? Напиши обо мне книгу – и я обязательно прочитаю.

Лика выхватила плеер, воткнула в уши кругляши наушников и, перед тем как нажать на кнопку воспроизведения, выпалила:

– Я предупреждала! Если лажа, то я так и скажу!

Еще нет слов. Только музыка. Но она такая, что по телу ползут мурашки. Непонятный безотчетный, но сильный страх стискивает горло, и воздуха не хватает, не хватает!

Она подскочила к подоконнику, распахнула окно и, как рыба, выброшенная на берег, заглотала свежий ветер.

«У него хороший голос. Простые слова, простая музыка. Только почему-то больно, страшно, и…»

Мысль оборвалась. Горячие руки забираются под свитер, нежно обводят соски, скользят по животу к молнии джинсов.

Плеер включен на полную громкость. Музыка вдохновенно шинкует душу. Ноги на мгновение окутывает холод, но тем жарче прикосновение обнаженной кожи.

Просто любовь. Не важно, что было до, все равно, что будет после, но вот именно теперь это любовь, у которой одно прерывистое дыхание на двоих, одно невесомое, ускользающее в пустоту тело.