Елена Арсеньева - Компромат на Ватикан

– А, ерунда, – сказал невысокий серолицый дядька, – в два счета все сделаем. Укол тебе, наверное, не понадобится, такой здоровенный парень все выдержит, тем паче не столь уж больно будет.

Уложили его на топчан, на простынку. Дядька наклонился, что-то в руке сверкнуло, чем они там людей режут, и… Господи, какая это была боль! Внутри у Сергея все орало, корчилось, материлось самыми страшными словами, но вслух он душу не мог облегчить: кромсали-то верхнюю губу, можно сказать. Потом никак не мог найти силы встать. Ноги тряслись, руки. А на простыне, там, где он лежал, отпечатался след его тела – мокрый насквозь. Это его в пот бросило до такой степени.

Ох, как мама ругала этих садистов! Так и говорила: садисты натуральные, вот они кто, эти врачи, а Сергунька мой – герой, все молча вытерпел. Но ничего, сынуля, до свадьбы заживет.

Зажило значительно раньше.

А сейчас как это будет? Порез, кислота… Это еще больнее.

И никогда не заживет.

Вперед вышел Ваха и оттолкнул Аслана.

– Да ладно, красавец, – сказал примирительно. – Жалко тебя уродовать. Скажи добром, куда подевалась девчонка, – и нет проблем. Ты что думаешь, нам она нужна? Да пусть провалится. Нам нужен выход. Мы хотим отсюда уйти – незаметно. И ведь ты… и вы все тоже хотите отсюда уйти – живыми?..

Россия, Нижний Новгород, наши дни

Этот звук услышали все. Какой гомон ни стоял все время на улице, однако были мгновения, когда все замирало, словно переставало дышать: от усталости, от немыслимого напряжения. Все уже были на полном пределе, и в такие мгновения они, будто бегуны на сверхдлинную, нескончаемую дистанцию, разом набирали в грудь воздух для нового рывка. И вот во время одного из таких общих вдохов вдруг что-то хлопнуло наверху, за черными окнами, ярко высвеченными прожекторами. Выстрел, вот что это было. Послышался выстрел – и детские крики, крики, крики…

Мгновение тишины, чудилось, стало вечным. Краем глаза Тоня видела окаменелые лица вокруг: Федор, Майя, ребята из студии, Виталий, командир спецназа, заплаканные женщины, врачи со «Скорых», бойцы оцепления – все сейчас стояли как-то близко-близко друг к другу, чуть ли не за руки схватившись, но все смотрели наверх, может, на окна второго этажа, а может, в небеса, где должен ведь был кто-то отвечать за этот кошмар, разобраться в нем!

Тут у нее что-то случилось с глазами и с ногами, она почему-то перестала видеть, ноги подкосились. Почувствовала, что сидит – вот как странно, сидит на коленях у Федора, а он примостился на каменной тумбе неподалеку от входа в Дом культуры. Там вечерами то цветы продают, на этой тумбе, то семечки, то котят да щенят, но днем этих продавцов полиция гоняет. Сейчас Федора и Тоню никто не гнал, хотя один полицейский все-таки стоял рядом с ними, встревоженно глядя то на Тоню, то на окна второго этажа. Еще парень в белом халате топтался тут же, взлохмаченный такой. Держал наготове шприц. Для нее, что ли?

– Тоня, все в порядке, – бормотал Федор, размеренно покачиваясь взад и вперед, словно на коленях у него сидел ребенок, которого надо было убаюкать. – Все нормально, Тонечка.

У него был усталый, осипший голос. И Тоня подумала, что он уже давно вот так сидит, качает ее на коленях и уверяет, что все в порядке. Голова у нее стала такая тяжелая, не было сил поднять ее с плеча Федора. Она не поднимала – так и полусидела-полулежала, тупо глядя на угол здания, на плакат с перечнем кружков и самодеятельных коллективов, которые работали в Доме культуры, на бордюрчик возле подвального окошка, небрежно заколоченного доской, так что был виден провал, там подвал, наверное, вот кто-то машет из этого подвала, рука чья-то маленькая, детская рука, что ли?..

Сорвалась с колен Федора, но не устояла, сама упала на колени, да так и простояла, пока мужчины суетились вокруг подвального окошка и вынимали оттуда кошмарно перемазанную, всю в пыли и паутине… Катю!

Она была в своей юбчонке и маечке, с голыми ногами и в одной туфельке. Впрочем, вторая валялась тут же, под окошком.

Катерина степенно обулась. Федор мигом стащил с себя куртку, завернул Катю чуть не с головой и держал на руках, вернее, на одной руке, другой прижимая к себе Тоню. Все столпились вокруг, все норовили к Кате прикоснуться, спрашивали что-то, она что-то отвечала, Тоня не слышала ни звука, только вдруг заметила, как расслабилось Майино лицо, глаза повлажнели, и поняла: Катя что-то сказала про Сергея, но Тоня не слышала, что именно.

Еще мельком заметила, что парень в камуфляже полез в подвальное окошко, за ним другой, потом наконец-то голоса начали прорываться в тот туман, которым она была окутана:

– …наверное, усыпляющим…

– …а как же дети?..

– …ничего, зато их возьмут…

Виталя подбежал, выхватил Катю, прижал к себе, потом вдруг снова передал ее Федору, сгорбился, сел на опустевшую тумбу. Тоню тоже ноги не держали, поэтому она все время цеплялась то за Федора, то за Катю, еще не веря, что дочка жива, что с ней все в порядке.

А как остальные? С ними-то что будет?!

Потом… потом все вдруг опять перестали дышать. То ли слышали они шум на втором этаже, а может быть, и нет. Сколько-то времени прошло, неизвестно. Парни в камуфляже, омоновцы, полицейские, еще какие-то люди вдруг повалили из дверей Дома культуры на крыльцо – Тоня и вообразить не могла, что столько народу набилось в здание! Вынесли что-то длинное, странное, закрытое черным пальто; «Скорая» отъехала. Вытолкали каких-то троих с заломленными руками и проворно запихали их в подъехавший фургончик. Тоня ничего не понимала: кто они, что за люди? А дети там откуда взялись, в Доме культуры, и почему их выпустили раздетыми на улицу? Почему они плачут? Почему такой крик поднялся рядом?

– Алик! – закричала радостно Катя. – Ваня! Оля!

Так завертелась, что Федор вынужден был поставить ее на землю. Катя ринулась на крыльцо, с которого спускался черноволосый парень в черной рубашке и джинсах. Шел, прижимая платок к лицу. Катя, бежавшая к нему, споткнулась, чуть не упала, он успел ее подхватить и опустил платок.

Ну, жив он…

Ого, какой синяк на щеке, и губа разбита в кровь. Но это ничего, до свадьбы заживет.

– Дядя Сережа!.. – кричала Катя, прыгая рядом, как мячик.

– Сережа! Сережка!

Майя пролетела мимо, бросилась ему на шею. Потом набежали ребята из студии, еще какие-то люди. Его почти не было видно за столпившимися вокруг, обнимавшими, целовавшими.

– Серджио.

Это Федор сказал.

Словно услышав, Сергей вдруг посмотрел на Тоню. Слегка улыбнулся; глаза его, чудилось, дрогнули.

Никого не осталось меж ними, и время остановилось.

– Антонелла…

Голос Федора заставил ее очнуться.

Тоня повернулась к нему:

– Я здесь. Я с тобой.

А вокруг Сергея опять заклубились люди, и он исчез в вихре обнимающих рук, радостных лиц, улыбок и слез.

Россия, Нижегородская губерния, село Красивое, октябрь 1780 года

Какой лил дождь, какой свистел ветер… От реки дуло свирепо, волны дыбом вставали! Но здесь, в разрытом стогу, было почти тепло. Федор снял с плеч Антонеллы промокшую епанчу, раскинул чуть поодаль, мельком отметив, что толстое сукно хорошо защитило: платье даже не промокло. Хорошо, ей надо себя беречь, нельзя простужаться.

Прикрыл своим плащом, натолкал под спину побольше сена, чтобы удобнее было сидеть. Антонелла отвела с лица мокрые пряди, мельком улыбнулась. Федор кивнул и отвернулся, глядя на серую мглу, занавесившую окрестности.

Сено тихо шуршало – Антонелла устраивалась поудобнее. Вот послышался слабый писк, потом чмоканье.

Федор вздохнул, незаметно прижал ладонью сердце, которое иногда вдруг так начинало болеть, что хоть кричи. Но ему нельзя кричать, ему держаться надо. Еще немного продержаться. Это пройдет, это забудется. Но сейчас никак нельзя, чтобы Антонелла не заподозрила, как ему плохо, а то не захочет уходить, не захочет его оставить. Ей надо уйти, чтобы выжить, чтобы выжил сын Серджио. А ведь были минуты, когда Федор решался помечтать: будут у них и другие дети. Его и ее.

Не будут.

Зато у Антонеллы и Серджио хороший сын. Тихий. Молчит, спит да ест. Словно бы понимает: плохо матушке, беда у нее, надо потерпеть, помолчать. Хоть бы не застудились они! Хоть бы не заболели! Федору одно надо: уйти от них с чистой совестью, зная, что они пристроены, что все с ними хорошо. Ведь все, что он сделал, сделал лишь для того, чтобы Антонелле было хорошо!

Однако благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад.

Но он же не знал, что так случится! Не знал, что отца убьет неведомый смуглолицый человек!

Филя застукал ночного злодея, как раз когда тот переваливал тело Ильи Петровича через перила галерейки. Хотел, наверное, создать видимость, будто барин сам сорвался вниз, сам убился. Но чего он хотел, уже никто не узнал: Филя так приложил незнакомца головой о стену, что тот замолчал навеки.