Эдуард Хруцкий - Тревожный август

— Он мне, знаете, и говорит, — продолжала старуха, — время сейчас голодное, людям жить надо, питаться, может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет? Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь...

— Ну зачем же так, — стул под Даниловым скрипнул, — зачем, Нина Степановна? Мы же знаем, что вы ему помогли, на то мы и милиция.

— Да, господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. — Старуха выпалила последнюю фразу и замолчала, словно поперхнулась.

Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок, да нет, не было тогда у нее пучка. Руки как лапки у мышки. Маленькие, с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? Где? И фраза эта: «Начальничек, нет на мне ничего». Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях.

И вдруг он не ее узнал, а руки. Эти самые короткие пальцы. Они сгребали пыль, золотую пыль из-под ювелирных тисков. И была она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом — в Гнездниковском МУР тогда был — там она крестилась на портрет Дзержинского.

— Ах, Нина Степановна, Нина Степановна. Годы идут, а замашки старые. Нехорошо знакомых не узнавать. Ах, как нехорошо!

— А я тебя, Данилов, сразу признала, — сказала вдруг старуха другим, совсем другим голосом. Сказала и словно выпрямилась. И не было больше мышонка беспомощного. Зверь сидел, старый, но зверь.

— Поседел ты, а все такой же. Орел. Молодым тогда был, жалостливым для людей. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску.

Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела.

— «Тов. Данилову за борьбу с правонарушителями. От Пермского исполкома». Ишь ты, от исполкома. А цена в нем какая, копейка цена.

— Здесь цена не по тому прейскуранту идет, Спиридонова, другая моему портсигару цена.

— Это понятно. Только в двадцать пятом ты от мужа моего, покойника, мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железкой балуешься. Другая, значит, цена?

— Это точно, другая, — Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. — Но разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем.

— А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем?

— Мы сейчас у вас, Спиридонова, обыск сделаем, тогда и посмотрим.

— Делай. Моя судьба прятать, а твоя искать. Только про Гришку ничего не знаю и к его делам непричастная. А золото, если найдешь, так это мое. Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня отобрать не сможет.

— Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал?

— Пришел сам, узнал, что комнату сдаю, попросил прописать. Я и сделала. Человек он военный, мне с ним не так страшно.

В комнату вошел Белов:

— Иван Александрович, в комнате ничего, а на чердаке два ящика консервов нашли и мешок сахара.

— Хорошо, в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в МУР съездит. Может, там и вспомнит чего. А здесь засаду оставим, ты и Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют.

В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул к нему.

— Ты чего, Зимин?

— Вам передано немедленно к начальнику явиться.

— Ладно, — Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось. Не привык он к этому. Совсем давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда и брить ему было нечего, пушок рос, но каждый оперативник держал в ящике стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же.

Рядом с кабинетом Данилова поймал Серебровский.

— Ваня, тебя начальник уже два часа ищет, хотел в питомник ехать: собаку за тобой посылать.

— Я только побреюсь.

— Ваня, и думать не моги, если я все дела бросил и тебя ищу, значит, спешная надобность.

Он обнял Данилова за плечи и повел к лестничной площадке. Серебровский был, как всегда, выбрит и от него довоенно пахло одеколоном. Когда-то они с Даниловым работали в одной бригаде. У красавца Серебровского была необыкновенная особенность располагать к себе женщин. Поэтому, когда требовалось допросить кого-нибудь из «подруг жизни» клиентуры бригады, то лучше Серебровского сделать этого никто не мог. Женщины всегда становились на пути Сережи Серебровского, и не было у него из-за них служебного роста. Перед самой войной его забрали в наркомат, но там нашлась чья-то секретарша, и опять его отправили на старую работу, правда, с повышением. Холостяк Серебровский работал и жил легко. Удачливый Сережа был и парень хороший.

— Слушай, ты где одеколон берешь? — поинтересовался Данилов.

— Страшная тайна, Ваня. В ноябре сорок первого я с одной дамой познакомился, ничего так дама, — Серебровский повел руками, показывая в воздухе габариты дамы, — так она в ТЭЖЭ[3] работала. Когда их эвакуировали, она мне говорит: если нужно, я тебе одеколона продам сколько хочешь. Вот я и запасся. Да я тебе дам, у меня еще есть.

В приемной начальника у стены сидели трое военных с худыми, изможденными лицами, у одного рука была на перевязи. Увидев Данилова и Серебровского, они встали.

— Это к нам из госпиталей направили, — пояснил Осетров, — на пополнение оперативного состава.

— Вот что, — приказал Серебровский, — начальник сейчас уедет, а ты товарищей командиров накорми и проводи отдохнуть в общежитие. Как вернемся — поговорим.

Начальник, наклонившись, копался в сейфе.

— А, дорогая пропажа. Ну как?

— Докладывать?

— Некогда, — он подошел к Данилову, — иди переодевайся, побрейся. В горком нас вызывают, к секретарю.

— Так, — Данилов сел, — а зачем?

— Полегче чего спроси. Позвонил его помощник и говорит: давай с Даниловым. Я ему объяснил, что ты на операции, а он — разыскать. Через каждый час тобой интересуется...

На столе зазвонил телефон правительственной связи, или, как его называли, «вертушка».

Начальник подошел, снял трубку.

— Да... Есть... Будем через сорок минут.

Он отошел от стола и еще раз оглядел Данилова.

— Двадцать минут тебе на бритье. На тары всякие, бары. И вниз. — И уже в спину крикнул: — Гимнастерку надень новую.

Данилов брился в общежитии, благо там стоял кипятильник с горячей водой. Бритва шла с треском, как коса. Иван Александрович глядел на себя в зеркало, и грустно ему становилось. Все-таки беспощадная вещь время. Какие у него годы? Сорок два скоро, а вот и голова уже вся седая, и морщины. А впрочем, еще ничего, не так уж он плох. Крепкий пока. Только одышка появилась да головные боли.

— Хорош, хорош, — засмеялся за спиной Серебровский, — я тебе обещанное принес. На, владей. «Тройной». Только смотри. Мне Гостев говорил, что после коньяка он на первом месте стоит по вкусовым качествам.

— Врет твой Гостев. — Данилов крепко вытер лицо мокрым полотенцем.

— А ты пробовал?

— Было дело.

— Ну и как?

— Ты попробуй.

— Ты же знаешь, Ваня, что я только портвейн и пью.

— Аристократ. Твоя фамилия случайно не Юсупов-Серебряковский?

— Нет. Серебровский. Сумароков-Эльстон, — замначальника засмеялся, обнажив белоснежные зубы.

И Данилов еще раз подивился его характеру. Серебровский был человеком мягким, веселым и щедрым. И все эти качества он сочетал с огромным личным мужеством и знанием дела.

К машине они вышли вместе.

— Ну, Ваня, езжай в верха. Только по дороге крепко подумай, какие у тебя подходы к рынкам есть.

— А мне-то они зачем? Рынки — это Муштакова дело.

— Все равно подумай, об этом разговор будет. Мне сегодня верный человек в наркомате шепнул.

Начальник оглядел Данилова всего, от головок начищенных сапог до фуражки, и, ничего не сказав, полез в машину. Иван Александрович сел сзади, удобно откинувшись на широком сиденье ЗИСа. Шофер развернулся, и машина понеслась по полупустой Петровке, распугивая клаксоном-кукушкой редких пешеходов. Начинало темнеть. И сумрак этот был особенно заметен из-за светомаскировки. Дома глядели на улицу черными, ослепшими глазницами окон.

У Мосторга девушка-регулировщица опустила жезл, открывая дорогу знакомой машине. Начальник молчал. Молчал и Данилов. Он разглядывал улицы, не переставая удивляться. Правильно говорят: лицо города. Есть оно, это лицо. И меняется оно от настроения, от усталости, от горя. Москва выглядела усталой. И это не только темнота на улицах. В сорок первом, в августе, тоже окна завешивали и баррикады строили. Но тогда и женщин нарядных много было, и мужчины в светлых костюмах. А сейчас все в темном, все словно в одинаковой форме. Но все-таки было что-то еще, чего он никак не мог определить. И эта мысль мучила его, когда они шли по длинным коридорам горкома партии, мимо одинаковых дверей с фамилиями на табличках.