Ирина Мельникова - Финита ля комедиа

На его звонок дверь открыла горничная в накрахмаленном белом фартуке и таком же чепце.

— Тартищев. Начальник сыскной полиции, — представился Федор Михайлович. — Я бы хотел встретиться с Василием Ивановичем и его супругой.

— Они сейчас в мастерской работают, — сообщила горничная. — Я узнаю, когда они освободятся.

— Ты, милочка, передай, что пришли из полиции, и мне особенно некогда ждать, когда они освободятся, — сказал строго Тартищев. — Дело у меня важное и отлагательства не терпит.

Горничная в замешательстве посмотрела на него, поправила чепец и почти выбежала из вестибюля, заставленного высокими темными шкафами старинной работы.

Вместо нее появился лакей, принял у Тартищева шинель и фуражку и повесил в один из шкафов, как оказалось, одежный. Сделав приглашающий жест в сторону двери, в которой скрылась горничная, он склонил голову в поклоне и предложил:

— Пройдите-с в гостиную! Мастерские на третьем этаже, пока Дарья добежит…

Но Дарья, видно, сильно спешила донести до хозяев сообщение о появлении в доме полиции, потому что Федор Михайлович не успел еще окинуть взглядом полутемную, с занавешенными окнами гостиную, как ее порог переступил высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, с густой копной вьющихся русых волос, слегка курносым носом, маленькой аккуратной бородкой и усами. Одет он был в красную косоворотку, подпоясанную шелковым кушаком. Глаза его смотрели с любопытством, но доброжелательно, а сам он улыбался во весь рот, словно только и ждал этого счастливого момента — встречи с начальником сыскной полиции.

«Ишь ты, гусли в руки и вылитый Садко!» — подумал про себя Федор Михайлович, окидывая быстрым взглядом художника. А то, что мужчина и есть Василий Сухарев, угадывалось по ногтям, у основания которых виднелись узкие полоски белил. Видно, художник писал красками, когда вошла горничная, и, прежде чем спуститься к Тартищеву, успел только обтереть руки тряпкой.

— Чему обязан столь неожиданным визитом? — спросил весело Сухарев и протянул Федору Михайловичу ладонь с длинными пальцами. Рука была сухой и теплой, а рукопожатие — сильным. — Если не ошибаюсь, Федор Михайлович? — справился художник и, окинув Тартищева быстрым, как тому показалось, оценивающим взглядом, добавил:

— Много о вас слыхал!

Много! Жаль, не пришлось раньше встретиться! Фактура у вас, Федор Михайлович, скажу я вам… — Он отступил на пару шагов назад и вновь окинул его взглядом. — Ну, чистый Ермак! Бороды только не хватает!

Вы когда-нибудь носили бороду, Федор Михайлович?

Тартищев потер подбородок и с недоумением посмотрел на Сухарева.

— Носил, и что с того? Жена заставила сбрить. Говорит, я с ней вылитый варнак!

— Федор Михайлович, — Сухарев обошел его кругом. — Дайте мне слово попозировать, когда я вернусь из Италии. Я сейчас подбираюсь к новой работе. Не знаю еще, как будет называться. Возможно, «Покорение Сибири Ермаком» или что-то в этом роде. Но центральной фигурой там непременно будет атаман Ермак, а вокруг его боевая дружина. Мужики — огонь! Представляете? Челны у берега, боевые стяги развеваются!

А навстречу Кучум со своей ордой. Решающая схватка!

Лицом к лицу! Уже в ходу не пики, а клинки и боевые топоры… И побеждает тот, у кого напора не занимать и выдержка сильнее!

— А я тут при чем? — удивился Тартищев. — К слову, я ведь не в натурщики пришел наниматься, а по более серьезному делу.

— Что ж, у вас свои серьезные дела, у меня свои, но все ж не отказывайтесь, вы же вылитый Ермак, ничего даже додумывать не надо! Мы вас оденем в соответствующий костюм. Я уже договорился с Туруминым, кое-кто из актеров тоже согласился мне позировать.

— Я, к сожалению, не актер, — развел руками Федор Михайлович, — и служба такая, что минуты свободной нет! Семью, бывает, по несколько дней не вижу!

Так что увольте, Василий Иванович, от Ермака, найдите кого посвободнее для своих занятий!

— Жаль, очень жаль, — протянул разочарованно Сухарев, — такой вы человечище замечательный! У меня аж сердце екнуло, когда я вас увидел!

— Где мы сможем поговорить? — поинтересовался Тартищев, чувствуя, что если художника не остановить, то от темы Ермака им еще очень долго не избавиться.

— А давайте в мастерской, — Сухарев открыл перед ним дверь. — Тут всего ничего ходу. Оля там сейчас работает, моя жена. Видите, в косоворотку меня нарядила. Портрет с меня пишет, — произнес он с явной гордостью. — И очень даже неплохо у нее это получается. Рука у нее, скажу я вам… Мужику иному такое не под силу. Талант, несомненный та-алант! — произнес он несколько нараспев. — И я это утверждаю не только потому, что я Олин муж.

Он радостно засмеялся. А слова «Оля», «муж» и «жена» у него прозвучали как-то по-особому нежно и вместе с тем ласково. И Тартищев понял, что художнику еще в новинку чувствовать себя женатым человеком.

Да и по глазам определить совсем не сложно, что до сих пор еще пребывает Василий Иванович в хмельном угаре первых, самых счастливых дней супружества.

— Оля ваша никак нам не помещает, — успокоил его Тартищев. — К тому же мне хотелось бы и с ней поговорить. И, возможно, в первую очередь.

— Понимаю, — Сухарев неожиданно остановился на лестнице, по которой они поднимались к мастерской.

Взгляд его мгновенно утратил дружелюбие. Желваки на скулах вспухли. — Вас ее папаша послал? Это хромое животное? Так вы можете ему передать, что Оля теперь моя жена! И если он хотя бы раз еще посмеет встретить ее на улице или заявиться ко мне в дом, я ему непременно и вторую ногу сломаю. — И, ударив кулаком по перилам, Сухарев яростно процедил сквозь зубы:

— Ну, мерзость! Я тебя отучу, как над дочерью издеваться!

— Нет, я не по просьбе ее отца, — ответил Тартищев и не преминул поинтересоваться:

— Неужто слухи, что отец избивал Ольгу, правдивы?

Сухарев с горечью посмотрел на него:

— Какие там слухи? Это ведь не деспот даже, а чистейшей воды живодер! Вы бы видели, в каком состоянии ко мне прибежала Ольга! На ней ведь живого места не было, и все оттого, что директор театра отказался взять ее в труппу! Я готов был ему голову оторвать, но она меня не пустила. Боялась, что я сгоряча задавлю этого мерзавца. У меня, знаете ли, рука чисто русская, тяжелая! — Сухарев засмеялся и сжал ладонь в действительно приличных размеров кулак. — Я ведь по батюшке из казаков. Его прадед в Сибирь с дружиной Ермака пришел. Потому и считаю делом чести эту картину написать. — И без перехода вновь закинул удочку:

— Подумайте, Федор Михайлович! Пару сеансов всего? Или три?

Тартищев крякнул и покачал головой:

— Ох, и шельма вы, Василий Иванович! Кого угодно уговорите!

Сухарев радостно потер руки.

— Ну и чудесно! Я ведь даже мешать вам не буду!

Посижу у вас в кабинете с недельку, сделаю карандашные эскизы, потом маслом попробуем здесь, в мастерской…

Тартищев хотел возразить, что пара сеансов в его понимании означает нечто другое, но Сухарев уже распахнул перед ним двери мастерской.

Смешанный запах краски, льняного масла и еще чего-то незнакомого наполнял собой большую, залитую солнцем комнату. Тартищев даже прищурился от обилия света, который прямо-таки врывался в три окна: два, расположенных на стенах, и третье — в потолке. И поэтому казалось — солнечные лучи струились со всех «сторон, обрушивались на мастерскую настоящим водопадом. На полках и в углах мастерской громоздились гипсовые бюсты, головы, торсы, обломок мраморной колонны, языческие менгиры с изображением древних божеств, керамические сосуды, а на одном из подоконников на обломке сосновой ветки застыло чучело рыси, косившейся на Федора Михайловича абсолютно живым глазом.

На стенах в деревянных рамах и без подрамников висели разных размеров полотна. Еще больше холстов стояло возле стен. Несколько мольбертов, повернутых лицевой стороной к стене, раскрытый этюдник… Одно из полотен, самое большое по размерам, перегораживало мастерскую пополам, а из-за него выглядывало совсем еще юное женское лицо. Очаровательное, с огромными серыми глазами, в которых застыло любопытство, с маленьким носиком, испачканным в темной краске…

Женщина вышла из-за картины. Темные волосы стянуты в тяжелый узел. Широкая блуза с распашным воротом только подчеркивает изящество тонкой высокой шеи. Длинный, весь в разноцветных пятнах фартук, в который она завернута, словно дитя в пеленку, перехватывал тонкий поясок, отчего фигурка ее казалась выше и стройнее. И вся она напоминала собой молодую березку, вытянувшуюся среди дикой буйной поросли таежного буерака. В одной руке она сжимала кисть, в другой — тряпку, всю в краске.

Появление Тартищева ее явно не обрадовало. Улыбка медленно сползла с ее лица, а взгляд с любопытного сменился на испуганный. Она перевела его на художника.

— Не бойся, Олюшка! — торопливо сказал тот. — Федор Михайлович здесь Совсем не по поручению твоего отца!