Екатерина Лесина - Золотые ласточки Картье

– Успел.

– Успел, – он коснулся сухими губами виска. – Успел, видит Бог… успел…

Почти успел. Оленька прикрыла дверь, не способная видеть сестру такой… счастливой? И красивой. Иной.

Она прошлась по комнате, присела за стол, который так и остался, как осталось красное вино в бокале, шоколад и сыр. Шоколад был безвкусен, но Оленька этому не удивилась.

Петюня умрет. Так сказала некрасивая чернявая девка со смутно знакомым лицом. Где-то ее Оленька видела. Где? Не важно, главное, Петюня ее узнал и испугался. А она осклабилась гнилыми зубами, бросила:

– Что, не чаял свидеться, паскуда?

И увела. Навсегда.

Любила ли его Оленька? Казалось, да, но почему тогда мысль о его смерти не вызывает в ее душе ничего? Или просто души этой не стало.

Оленька подняла стакан и понюхала вино. Пахнет обыкновенно. И глупость неимоверная – травиться. Папенька бы не одобрил. Папеньке хорошо, он умер, а Оленьке жить придется. В этакой вот комнатушке, среди людей, которые вызывают у нее лишь глухое отвращение.

И не жить – выживать. Кем? Купеческой дочерью, которая ни в чем отказа не знала? Нет… приживалкой при сестрице, при любовнике ее. В прежние-то времена Оленька еще бы посмотрела, с кем бы этот любовник остался, а теперь… И взглядом-то не удостоил.

Наденька… Надюша… все ей… всегда ей…

Оленька всхлипнула и пригубила вино. Сладкое какое…

– Мама, что ты делаешь? – Дочь позволила себя обнять, но отстранилась, когда Оленька попыталась расцеловать ее.

– Ничего, дорогая…

Яд, каким бы ни был, – Оленька надеялась, что смерть ее будет безболезненной и быстрой, – не спешил действовать. Негнущимися пальцами она расстегнула цепочку.

– Вот, солнышко, возьми… это ласточка… видишь? Это волшебная ласточка… береги ее… Она сбережет тебя…

– А ты?

– А я уйду, – Оленька смахнула слезы.

– И меня оставишь?

– С тетей Надей… она о тебе позаботится… А ласточку ты береги, хорошо?

Хоронили Оленьку на старом кладбище, и Надежда, держа за руки девочек, смотрела на черный зев могилы. Смотрела и пыталась сказать себе, что эта потеря – последняя в ее жизни, в той, старой, от которой у нее осталось драповое пальто, Яшка и две дочери.

– Вы сестры, – сказала она, обнимая девочек. – Вы должны любить друг друга… беречь…

Девочки обменялись мрачными взглядами.

Любви в них не было.

Из окна видна стоянка, по обеденному времени пустая почти. Пара машин, лавка за ними, девчонка с собакой. Собака большая, а хозяйка, напротив, маленькая. И Софья, глядя на них издали, думает, что девчонке с собакой, наверное, нелегко.

– Опять тоскуешь? – Лялька вошла без приглашения.

И не разулась.

– Нет, – сказала Софья, от окна отворачиваясь. – Просто… осень…

– Осень. Дожди. Депрессняк. Пошли гулять.

– Куда?

– В парк… меня Васька позвал.

– Третий лишний…

– Это если четвертого не будет. Стасик о тебе спрашивал, ты ему нравишься.

– И что?

– Ничего… Сонь, ну не становись опять занудой, а то выкраду и увезу… На виллу «Белый конь», – Лялька плюхнулась на диванчик. – Если хочешь знать, то твоя сестрица, не к ночи будет помянута, заслужила все. Ну неправильно это было… Хочешь лучшей жизни? Ищи… но чтобы вот так, и одному нагадить, и другому, и третьему… Неправильно. Это понимаешь? И этот псих ненормальный…

– Нормальный, Ляль, в том-то и дело, что его признали вменяемым…

– Да? – Лялька откровенно удивилась. – Скольких он?

– Двадцать три женщины…

– И хочешь сказать, что он нормальный? Ха… ладно, посадят его, уже легче… а как подумаю, что он и меня мог… и тебя… и на фиг все. Пошли гулять.

Софья посмотрела в окно.

Собака бегала вокруг хозяйки, отчаянно виляя обрубком хвоста… И было в этой собачьей радости что-то такое… заразительное, от чего пустота собственного дома показалась невыносимой. Софья, поведя плечами – в конце концов, и вправду, сколько тосковать можно? – сказала:

– А пошли…

Супруга суперинтенданта по изящным искусствам при дворе Наполеона III.