Екатерина Лесина - Золотые ласточки Картье

Девушка на снимке улыбалась широко и счастливо, а вот Толик хмурился. Взгляд мрачный, уголки губ опущены. Словно и не ждет он ни от свадьбы, ни от будущей семейной жизни ничего хорошего.

– Ой, я как вспомню, плакать хочется…

Машка заплакала, но эти слезы не вызвали у человека ничего, кроме раздражения.

– Водички хочешь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сунул флягу. – Пей.

Машка сделала большой глоток и закашлялась…

– Это же…

– Водка. Самый лучший антидепрессант. Послушай, Машуль, доброго совета. Плюнь на него, забудь.

– А дети? Детям отец нужен.

Вечная женская иллюзия. Какой смысл от папаши навроде Толика? Еще зашибет под пьяную злость, он так и сказал. А Машка замотала головой:

– Ты не понимаешь. Отец нужен. И он хороший на самом-то деле… просто иногда срывается…

– Пей! – Он сунул флягу. Машка послушно сделала глоток, занюхав рукавом.

– Я… я ж его люблю… и вообще, мы столько вместе прожили… он и я… вместе… а теперь вот… – Она пьянела быстро и цеплялась за руку, спеша рассказать что о собственной к Толику любви, которую Машка выдумала, о детях общих – ради них следовало помириться и жить с бывшим по-человечески, о жизни своей неудавшейся.

И когда он подсовывал флягу, послушно глотала.

– Напиши записку, – подсказал человек.

– К-какую.?..

– Такую, чтобы он понял, что ты его любишь.

– Так и написать?

Машка позволила усадить себя за стол, а человек с неудовольствием отметил, что то ли она чересчур тяжела, то ли он сам не так силен, как ему представлялось.

– Вот. – Он вложил в Машкину руку карандаш и подсунул блокнот. – Пиши.

– Что писать?

– Что больше так жить не можешь. Ты ведь не можешь? – Он говорил с Машкой мягко, и она кивала. Пьяна? Или таблетки действуют? Антидепрессанты и немного снотворного, славный коктейль на водке.

– Не могу…

– Тогда пиши. Я больше не могу так жить. – Он диктовал, а Машка послушно выводила букву за буквой, старательно, и в этой старательности ему виделось желание угодить. – Прости. Пиши… прости меня, пожалуйста…

Думал, откажется. А она написала.

И пожаловалась:

– Голова болит… мне вообще пить нельзя…

– Никому пить нельзя. А голова пройдет. Вот поспишь немного, и пройдет. Ты ведь хочешь спать?

– Д-да…

Он оставил ее, укрыв одеялом. Время уходило. На часах – четверть одиннадцатого. Слишком рано. Человек вернулся себе. Выждал. Ждать вовсе не тяжело, напротив, ожидание доставляет удовольствие. Он закрыл глаза и, слушая тиканье часов, представлял себе, как это будет. Знакомая старая игра.

Время тянется, позволяя ему раз за разом убивать свою золотую ласточку. Когда часы в холле пробили вновь, он открыл глаза. Четыре. Глухая ночь. И дом уснул. Самое время, чтобы выйти на охоту.

Человек потянулся, прислушиваясь к собственному телу. Затекшие мышцы слегка ныли. Он присел, разгоняя кровь. Развел руки в стороны, наклонился.

Вновь прислушался к звукам ночи. Переоделся. Черные джинсы. И черный тонкий свитер с длинным рукавом. Мягкие разношенные мокасины, благодаря которым поступь будет бесшумной. Бечевка в кармане. Признание Машки в другом. Все логично, все правильно. Толик убьет Софью, а потом Машка убьет Толика. И покончит с собой. Ради правдоподобности этого представления человек готов был пожертвовать многим, к примеру, своим альбомом с фотографиями.

Его найдут в вещах Толика. И решат, что Машка знала, но молчала… ради детей… Женщина ради детей готова на многое. Конечно, существовала вероятность того, что на одно из прошлых дел у Толика могло оказаться алиби, но… человек читал книги по криминалистике. И сериалы смотрел. Нет тел. Нет улик. А если тела появятся, то… время сыграет на руку… да и, положа руку на сердце, кому охота будет возиться с этими давними делами? Спишут и успокоятся. Да, так и будет. Ему вновь повезет. Главное, сделать все по плану и ласточку забрать. Ласточку будут искать, но… решат, что Софья ее потеряла. Допустим, в лесу.

Человек кивнул, соглашаясь, что и эта версия хороша. Если до нее не додумаются, то он подскажет.

Он добрался до Софьиной комнаты и остановился, стискивая в кулаке бечевку. Завязанные узелки впивались в ладонь, будоража. Сердце застучало быстрей. Во рту пересохло. Так всегда бывает накануне…

Это не убийство. Это лекарство. Кому-то нужны таблетки, а кто-то обходится иными методами. Человек сделал глубокий вдох и надавил на ручку. Дверь беззвучно отворилась. Его глаза, привыкшие к полумраку, выхватили очертания мебели. Он заглядывал уже в эту комнату, а потому прекрасно представлял себе, что и где стоит.

Комод с огромным зеркалом, в котором отражалась луна и он сам черной размытою тенью. Кофейный столик, ваза с цветами и пара стульев, низеньких, вычурных, кровать у окна.

Человек подходил к ней осторожно, крадучись, наслаждаясь этакой близостью.

– Не стесняйся, Артемка, заходи, – раздалось вдруг из угла, в котором, как человек помнил, стояло низкое кресло. – Поболтаем…

Вспыхнул свет. Человек ослеп, эта слепота сделала его беспомощным.

– Вот так-то лучше, а то все втихаря… Маргошу убил?

– Да, – ответил Артем, испытывая при том немалое облегчение. – Еще скажи, что тебе ее жаль.

– Немного, – Васька подошел.

Как он здесь оказался? Так. Ждал. И знал, что кто-то да придет за ласточкой, за лживой золотой ласточкой, которая манила, но в руки не давалась. Это ведь несправедливо так дразнить.

– Садись, – Васька предложил это мирным спокойным тоном, будто бы и не произошло ничего такого. – Поговорим… пока есть возможность.

– О чем?

Артем сел. Он вдруг понял, что безумно устал, наверное, еще тогда, с первого своего убийства, которое было случайным. Он ведь не убийца, он… он просто хотел быть счастливым.

– Обо всем, – Васька указал на кресло. – Кстати, мог бы придумать что-нибудь… скажем, что на свидание пришел… или пошутить хотел…

Васька смотрел с явным недоумением, не понимая, почему Артем сразу признался.

Потому что. Тяжело жить, притворяясь тем, кем не являешься. День за днем. Неделя за неделей. Год за годом. Постоянно кажется, что люди, особенно те, которые знают тебя давно, вот-вот догадаются о том чудовище, которое ты прячешь под маской. Наверное, Артем сумел бы объяснить, и Васька бы выслушал объяснения и даже, быть может, понял бы, но… Зачем?

Артем молча выложил на столик бечевку и задал собственный вопрос:

– Как давно ты понял?

– Недавно. После того, как Марго… Мне следовало бы раньше поговорить с ней откровенно, глядишь, и жива бы осталась.

– Быть может, – Артем не стал спорить.

Ему вообще не хотелось гадать о том, что могло бы произойти.

– Осталась бы… ты ведь не собирался ограничиться только ею. – Васька тронул бечеву мизинцем, осторожно, словно опасаясь, что она оживет. – Что там по плану? Софья? Потом Толик… он ко мне приходил.

– Сдать собирался, – новость эта удивления не вызвала.

– Да. Машка тоже?

– Она бы убила его… а потом самоубийство, – записку Машкину он положил на стол. – Сломалась под гнетом обстоятельств.

– Думаешь, в это поверили бы?

– Почему нет, – Артем пожал плечами. – По моему опыту люди верят и в куда более нелепые вещи…

Быть может, Васька прав. И у него ничего не получилось бы, но он хотя бы попытался.

Наверное, в этом и есть высший смысл – пытаться жить. День за днем и год за годом.

– Молчишь? – Васька посмотрел на часы. – Скоро за тобой приедут…

– Все началось… все началось с моей мамаши… она была абсолютно чокнутой…

Это сумасшествие, как любое безумие, началось исподволь. С чего? С развода, который грянул нежданно? С попытки найти утешение в церкви? Или еще раньше, с длинных юбок и платков, которые мама повязывала по самые глаза. Артемке все казалось, что платки эти слишком тугие, что сжимают они мамину голову.

– Господь смотрит на тебя! – приговаривала она, широко крестясь, и Артемку заставляла. Креститься. Молиться. Стоять на коленях.

Из дома исчез телевизор, а следом и книги, кроме тех, которые ей давали в церкви. Мамины подруги сменились женщинами в таких же, как у матери, серых платьях и тугих платках. Они говорили о боге и заставляли Артемку читать тонкие книжицы, в которых было написано вновь же о боге.

– Ты должен много молиться, чтобы искупить все грехи, – наставляла мать.

Помимо молитвы, был пост.

Он все длился и длился.

Поход на богомолье.

И возвращение.

Иконы, которых становилось все больше.

Запах ладана и воска.

Однажды в квартиру, пропахшую молитвой и постом, заглянула женщина. Немолодая, некрасивая, с крючковатым носом и яркими напомаженными губами.

– Дура, – громко сказала она матери. – Свою жизнь угробила и мальчишку мучишь?

– Я не мучаю, – мать отвечала тихо и на женщину старалась не смотреть.

Грешна та была. В платье вырядилась яркое. И туфли надела на каблуке.