Барбара Вайн - Роковая перестановка

Место для этого он выбрал у стены огорода. Эдам никогда прежде не устраивал торжественных сожжений и надеялся, что в этом ему поможет керосин. Канистру он нашел в конюшне. Сильный ветер сдул с больших деревьев сухую листву и обломал мертвые ветки. Эдам принялся собирать все это, то и дело оглядывая погубленный сад. Его потерянный рай. Он бросил в огонь картину, даже не вынув ее из рамы. Горела она легко и неугрожающе. Язык пламени, пожиравшего шеллак, которым была покрыта рама, спрыгнул на стекло. Оно лопнуло, и полотно мгновенно загорелось. Люлька горела не так легко. Наверняка она была сделана из какого-то негорючего материала.

Позже — ему претила мысль о том, чтобы спать и тем более находится в той же комнате, — он перенес ящик с его содержимым в Комнату диковинки. Эдам уже не помнил, почему дал ей такое название, ведь там не было никаких диковинок, кроме винтовой лестницы, по которой можно было из стенного шкафа попасть на чердак. Комната находилась по другую сторону коридора от Комнаты смертного ложа и выходила на север, поэтому в ней всегда было сумрачно.

Эдам не сразу лег под бок к Зоси, погруженной в тяжелый сон. Костер все еще горел. Он развел его слишком близко к стене, и кирпичи покрылись черной копотью. Это было видно из окна, света от последних всполохов огня хватало. Ночь стояла темная, то и дело поднимался сильный ветер и качал ветки деревьев на фоне чуть более светлого неба. Прежде чем все разошлись по комнатам, он сказал Руфусу, что, по идеальной справедливости, огонь должен был бы перекинуться на дом и сжечь его дотла. И это разрушение Отсемонда поставило бы логическую точку.

На лужайке появился луч света. Кто-то шел с фонарем. Эдам увидел, что это Шива, который решил проверить костер. Чужое вмешательство вызвало у него в душе неясное сожаление. Однако он ничего не предпринял, только стоял и наблюдал, как Шива, подняв с земли ветку, принялся ворошить угли. В воздух тут же поднялся сноп искр, похожий на маленький салют.

Лили оставила Шиве записку. Он испугался этого послания, увидев белый, сложенный пополам листок, прислоненный к стоявшей на столе маленькой вазе с двумя хризантемами. Записка оказалась другого рода, самой обыденной — одной-двумя строчками Лили сообщала, что ушла на урок по бенгальскому.

Шива достал какую-то еду из холодильника и попытался смотреть телевизор. Об Уайвис-холле там ничего не было, но после того первого раза в телевизионных новостях об этом вообще больше не говорили. Что до вечерней газеты, то за ней придется идти через всю улицу, а эта идея ему совсем не улыбалась. По приходе домой он не подходил к зеркалу, а вот сейчас решил посмотреть на себя и увидел глубокую царапину на правой щеке с запекшейся струйкой крови.

Лили вернется домой к девяти. Шива решил встретить ее. На это решение его натолкнуло граффити на ограде, хотя он не знал, как Лили его примет, оттолкнет или нет. Эта мысль привела его в смятение, и если бы он не сжал кулаки и не стиснул зубы, им завладела бы паника. Шива снова включил телевизор и заставил себя смотреть викторину. Без четверти девять он вышел в холл и взял письмо, адресованное Сабине Шнитцлер. Марки на конверте не было. Зато у Шивы была марка в бумажнике, причем не одна, а несколько, по тринадцать и восемнадцать пенсов. Для письма в Австрию одной марки одного или другого достоинства будет мало, нужно две по тринадцать. Он приклеил две тринадцатипенсовых марки на конверт и подумал, а вдруг жена в этом письме спрашивает, можно ли ей приехать домой после того, как она бросит его; и тогда получается, что он собственноручно передает палачу свой смертный приговор. Но он все равно взял с собой письмо и бросил его в почтовый ящик по дороге к дому подруги Лили на Третьей авеню.

Шива подгадал так, чтобы подойти в тот момент, когда она появилась на крыльце и стала по ступенькам спускаться вниз. В этот вечер Лили опять оделась в розовые шелковые шаровары и камизу, а поверх накинула твидовое зимнее пальто. В темноте ее бледное лицо не выделялось светлым пятном. «Если она возьмет меня за руку, — подумал Шива, — значит, все хорошо». Она взяла его за руку, но сделала это как-то безжизненно, поэтому он ничего не понял. Супруги молча шли к дому, и в них не летели камни, их не освистывали. На улице вообще не было других прохожих, кроме них.

Шива вспомнил о граффити, только когда они повернули на Пятую авеню, но решил не показывать надпись Лили. Может, с этой стороны она ее и не увидит. Завтра-то, конечно, увидит, но при дневном свете все выглядит по-другому. Они подошли к дому. Лили не смотрела вправо и надписи не увидела. Шива услышал отдаленное гиканье, потом кто-то наподдал ногой алюминиевую банку, и она задребезжала по асфальту. Он поспешил увести Лили в дом и закрыл входную дверь на все замки.

Когда они укладывались спать, Шива сделал над собой усилие и спросил, простила ли она его.

— Думаю, не мне прощать тебя, ведь мне ты ничего не сделал, — ответила Лили, вполне резонно.

— Ясно. А забыть ты сможешь?

— Не знаю, — ответила она. — Я еще не забыла. — Больше она ничего не сказала.

Шива лежал в кровати рядом с женой — во всяком случае, сегодня она не стала засиживаться допоздна под предлогом, что будто бы не устала, — и думал, что только дурак может просить о забвении, когда еще ничего, по сути, и не началось, когда нарастающие силы только приступают к свершению возмездия. Ей просто не позволят забыть, подумал он.

Шиву разбудил топот бегущих ног. Бежали от того конца Пятой авеню, где она пересекается с Форест-роуд. По звуку он определил, что бегут двое. Голосов слышно не было. И это было странно, потому что эти люди никогда не умеряют свой голос и не стесняются в выражениях, когда на дворе глубокая ночь и все спят. Бег замедлился, как показалось, у его дома, и он вдруг подумал, что они, вполне вероятно, пишут еще какую-то гадость на ограде. Однако дважды звякнула металлическая крышка почтовой щели на входной двери, и Шива догадался, что ночные гости что-то бросили в дом — что бы это ни было. Оставалось надеяться, что это не какая-нибудь мерзость. Опять раздался топот, хлопнула калитка. Однажды он таким же образом уже получал посылку, но не открыл ее, а по размеру, весу и запаху определил, что там чьи-то внутренности, возможно, куриные потроха.

Опять наподдали банку. По издаваемому ею грохоту, который разбудил Лили, можно было сказать: банку не просто наподдали, по ней сильно ударили ногой и перебросили ее на другую сторону улицы. Шива включил лампу у кровати. Хоть и объятый страхом, он все же обрадовался, что жена инстинктивно прижалась к нему, схватила за руку, заглянула в глаза.

— Что-то бросили в щель, — произнес он. — Я спущусь вниз.

— Не спускайся.

Банка продолжала грохотать, звук удалился, но все же был слышен. Они приоткрыли на ночь окно, и штора колыхалась.

— Дождемся утра, — сказал он. — Я не уйду, не беспокойся.

Шива выключил свет. Он ощутил, как напряжение медленно отпускает ее, и понял, что как только она успокоится, тут же заснет. Супруги лежали, слегка касаясь друг друга спинами, и Шива радовался, что Лили не отодвигается. Глубокая тишина, наступившая после грохота банки, проникла в комнату и наполнила ее покоем. Он воцарился и у Шивы в голове, он стал засыпать, погружаться в дрему, которая предваряла переход в бессознательное состояние.

Из дремы в бодрствование его резко выдернул запах. В первое мгновение он подумал, что запах идет от посылки. В некотором роде так и было.

По дому прокатился громкий треск, потом какое-то необъяснимое дребезжание. Шива выпрыгнул из кровати. Дым был настолько густым, что он закашлялся, начал задыхаться, стал судорожно хватать ртом воздух. Пробежав через комнату, он открыл дверь и увидел, что холл первого этажа объят огнем. Выпрыгивая вверх, мощные языки пламени, казалось, поедают дом.

Шива закричал, и его крик потонул в реве огня. Пламя уже подобралось к лестнице и пожирало перила. Сквозь дым он не смог разглядеть дверь гостиной, оставленную открытой, через которую уже прорвался огонь. Над горящей лестницей снопами поднимались вверх искры. Шива вернулся в спальню, плотно закрыл за собой дверь и обеими руками зажал рот.

Подвывая, вскрикивая, окликая Лили, он открыл окно, и в следующее мгновение вверх взмыл огромный язык пламени, вырвавшийся из окна первого этажа. Шиве опалило лицо, и он, отгораживаясь поднятыми руками, попятился, а в окно вползла длинная, извивающаяся, стреляющая искрами змея огня.

Плохо соображая, Шива вернулся к кровати и взял на руки рыдающую Лили.

Мрачная фотография сгоревшего дома, сообщение о вчерашнем пожаре и о поисках поджигателей напомнили Эдаму только о последней ночи в Отсемонде. Он вспомнил, как надеялся, что его собственный дом сгорит, и одновременно страшился этого. В той лачуге, стоявшей в ряду таких же лачуг, притиснутых друг к другу, на востоке Лондона жил какой-то индус с женой. Они оба погибли: мужчина умер, пытаясь спасти жену, она же прожила час или два после того, как «Скорая» доставила женщину в больницу. Преднамеренное преступление, совершенное расистами, сказал по телевизору один из полицейских. Эдам не расслышал фамилию погибшей пары и не стал читать о пожаре в газете.