Каникулы - Николай Иванович Хрипков

Мать Стаса насторожилась. Пахом это почувствовал.

— Как это разминулись? Что ты говоришь?

— Ну, уж так получилось. Вот!

— Но он до сих пор не звонил. Почему же он не звонит?

— Да, может, уже подъезжает. Ну, сел на следующий поезд, на сутки задержится. Должен подъехать.

Положив трубку, он вздохнул с облегчением. Но ведь это только начало. А что дальше? Как он сможет пережить? Куда-нибудь бы спрятаться!

В полдень следующего дня мать позвала его к телефону. Лицо ее было напуганным.

— Что-то мама Стаса рыдает. Я ничего так и не поняла. Со Стасом всё нормально? Вы же были вместе?

— Ну, — неопределенно ответил Пахом и дрожащей рукой приблизил трубку. — Да!

— Стаса убили! Убили Стаса! Мне сейчас позвонили с этой проклятой станции. Как же так? Вы же ехали вместе. Стаса убили! Где ты был?

Пахом еще какое-то время слушал истеричные рыдания и выкрики, потом медленно положил трубку. Сейчас бы убежать куда-нибудь, зарыться так, чтобы тебя никто не нашел. За что же ему такое? Почему он теперь должен жить с этим? И ничего уже невозможно изменить. Вечером он, как ни страшно ему это было делать, позвонил родителям Стаса. Хорошо, что трубку взял отец. С матерью он не смог бы говорить.

— Стас сейчас в морге. Мы ездили на опознание. Оказывается, его еще и зверски изнасиловали сначала, а потом убили, зарезали ножом. Я матери не говорил про это. И ты не говори! Хорошо? Договорились?

— Да! Да! Да! — только и бормотал Пахом. — Конечно, да! Договорились!

На следующий день он отправился к Стасу, то есть к его родителям. С порога ударил характерный запах, который бывает всегда, когда в доме покойник. Он остановился на пороге, не зная, стоит ли ему снимать обувь. Потом понял, что этого не делают. Медленно прошел мимо кухни, где сидели незнакомые люди, видно, родственники. Седой мужчина пил чай. Две женщины в черных платках о чем-то тихо говорили. Пахом подошел к гостиной, посередине которой на табуретках стоял гроб со Стасом. По обе стороны сидели. Отец и мать Стаса рядом, еще несколько женщин. Мать, не отрываясь, глядела в лицо сына и гладила ладошкой то его волосы, то скрещенные на груди руки. Под глазами у нее были черные круги. Пахом медленно приблизился и сел на свободный стул. Лицо Стаса было отрешенно спокойным. На щеке красный след царапины. На нем был черный костюм, белая сорочка, галстук, черные туфли с дырчатой поверхностью. Такого Стас никогда бы не надел в жизни. Только мертвым можно было его обрядить в подобное. «Какую-то чушь я думаю! — выругал себя Пахом. — Почему же я не лежу у себя дома также? Что за сволочь человек! Даже в таком состоянии он цепляется за жизнь и страшно боится, что кто-то узнает его постыдную тайну! И это теперь мне на всю жизнь. Жить и бояться. Знать, что ты не такой. Как я буду теперь общаться с пацанами? А вдруг у опущенного человека по глазам можно прочитать это? Ты же ничего не знаешь!»

Пахом вышел на лестничную площадку. Следом за ним хлопнула дверь. Он машинально оглянулся. И остановился.

— Постой, Пахом! Поговорим!

Это был Иван Николаевич, отец Стаса, худой, невысокий мужчина. Кажется, он работал слесарем в гараже. «Он сейчас начнет меня расспрашивать, разузнавать про подробности», — подумал Пахом. Как раз этого он и не хотел делать. Надо было уходить, не оборачиваясь. Сразу!

— Давай закурим! — сказал Иван Николаевич.

Достал сигареты.

Они спустились ниже на небольшую лестничную площадку. На подоконнике стояла полулитровая банка, служившая пепельницей. На стене скотчем приклеен листок, распечатанный на принтере, «Категорически запрещается курить!» Кто-то об него потушил бычок. Закурили. Пахом глядел в окно, на крыши железных гаражей. Возле одного гаража стояла «девятка» с узором вдоль всей стороны. «Девятка» была темно-вишневого цвета. Сильно подержанная.

— Это… извини, в общем… Ну, не надо тебе на похороны, — заговорил Иван Николаевич. И чувствовалось, что говорить ему это не хотелось, и он вымучивал каждое слово. — Я не виню тебя ни в чем. Ты же тут ни при чем, так же? Но Вера… ей сейчас тяжело. Она считает, что все виновны в смерти Стаса, что его могли бы спасти… Наверно, она не хочет тебя видеть. Вот такие пирожки с капустой, Пахом! Вот так всё.

Иван Николаевич глубоко затянулся сигаретой, и она уменьшилась сразу почти наполовину. Шумно выдохнул дым.

— Ничего! Раз так! — сказал Пахом.

Он уже спустился на несколько ступенек. Остановился. Что-то он забыл очень важное. Вспомнил! Ну, конечно же…

— А! Иван Николаевич! Я тут забыл! Вот…

Он поднялся на лестничную площадку. Иван Николаевич бычковал оплеванный окурок. Пальцы у него были желтые.

— Вот телефон Стаса! Простите! До свидания! Пойду я!

Он побежал вниз, стараясь быстрей покинуть этот дом. Конечно, они не знают, что случилось на самом деле, но каким-то шестым чувством догадываются, что здесь что-то не так. И его считают виновным.

Пахом пришел на следующий день. Но даже не заходил в подъезд, возле которого уже стояло немало машин и толпились люди, переговариваясь и ожидая, когда вынесут покойника. Люди все подходили, и ему легко было остаться незамеченным, тем более, что близко к подъезду он не подошел, а держался на расстоянии, где, впрочем, тоже группками стояли люди. Наступило молчание. Вынесли гроб. Рабочие в темно-синих комбинезонах работали быстро, тихо о чем-то переговариваясь между собой. Гроб загрузили в катафалк. Люди стали садиться в машины и желтый автобус. Те, кто не ехал на кладбище, стали заходить в подъезд или уходить. Двери подъезда закрыли. Пахом тоже ушел. Дома лежал на диване.

А на следующий день он приехал на кладбище после обеда, зная, что до обеда родственники привозят покойнику обед. Ему указали могилку Стаса. За низенькой металлической оградкой простенький памятник с фотографией Стаса и годами жизни. И холм глины. Стас на фотографии не был похож на себя. Какой-то взрослый и серьезный. Таким его Пахом не видел. Даже, когда ему было грустно, он улыбался и пытался шутить. Пахом хотел запомнить его жизнерадостным.

— Стас! Прости меня, если можешь! — прошептал он. — Я тебя предал. Я сволочь. Прости!

Он поднял возле оградки щепотку глины и бросил на холмик. Пошел прочь. Простит ли его, Стас? А если нет?

Выпить бы сейчас водки! Но он водки не