Миюки Миябэ - Горящая колесница

Каору всё же поинтересовалась у подруги, где та живёт, не в Токио ли?

— Кёко была так недовольна моим вопросом, что меня это даже обеспокоило. Я продолжала допытываться, и она призналась, что по разным причинам ей пришлось временно поселиться в пригороде Токио, в Кавагути. Причём жила она якобы не в обычной квартире, а в пансионе, где комнаты сдаются на неделю. Адрес она мне не сказала.

Видно, даже теперь, задним числом, всё это казалось Каору подозрительным, и она внутренне напряглась. Всматриваясь в её лицо, Хомма словно наяву услышал, как в его собственной голове заскрипели шестерёнки.

В январе 1990 года Кёко Синдзё была в Кавагути.

Хомме припомнился рассказ бывшей «коллеги» Сёко, Фумиэ Мияги: «У Сёко нервы стали шалить, ей всё время казалось, что кто-то вскрывает почту».

Так вот кто вскрывал письма Сёко Сэкинэ! Вот как Кёко узнала про автобусную экскурсию на кладбище! В то время Сёко Сэкинэ вставала далеко за полдень, отправлялась на работу вечером, а возвращалась домой поздно ночью. Достать письмо из почтового ящика, который даже не закрывается на ключ, выяснить всё необходимое, а потом положить конверт обратно — ведь это, наверное, было совсем не трудно.

Линия, намеченная лишь пунктиром, теперь бросалась в глаза, словно только что проведённая центровая на футбольном поле.

Сёко Сэкинэ и Кёко Синдзё. Эти женщины действительно были связаны между собой.

— Судо-сан, — обратился Хомма к Каору, усевшись поудобнее, — попробуйте вспомнить, не было ли такого, чтобы Кёко-сан у вас в гостях или во время телефонного разговора с вами держалась как-то неестественно, подозрительно? Не припомните такого? За последние три-четыре года?

Уставившись на Хомму широко раскрытыми глазами, молодая женщина переспросила:

— Подозрительно?

— Да. Скажем, была раздражительной, вспыльчивой, ни с того ни с сего начинала плакать…

Хомма спросил Каору о довольно-таки большом промежутке времени, но на самом деле его интересовала конкретная дата: двадцать пятое ноября 1989 года. В этот день погибла мать Сёко Сэкинэ.

Если Хомма прав и это Кёко убила Сэкинэ-мать, то получается, что этот день она провела в Уцуномии. От Катасэ Хомма знал, что в течение девяти дней, с восемнадцатого и до двадцать шестого числа, Кёко Синдзё не появлялась на своём рабочем месте в «Розовой линии».

Но сейчас Хомме нужно выяснить, звонила ли Кёко двадцать пятого числа Каору Судо.

Вырвавшись от бандитов, Кёко первым делом явилась к Каору, до такой степени она доверяла ей и надеялась на неё. Когда ей нужна была помощь, когда в одиночку было не справиться, она обращалась к подруге.

Может быть, и тогда, когда она впервые подняла руку на человека, Кёко искала поддержки у Каору?

Разумеется, она не призналась бы подруге в содеянном. Но неужели ей не захотелось просто позвонить Каору, услышать её голос?

«Вопрос, конечно, не самый удачный, — подумал Хомма, наблюдая за Каору, которая сидела в задумчивости, подперев голову руками. — Вполне возможно, что Кёко в одиночестве переживала потрясение после совершённого ею убийства Тосико. Ведь когда в марте следующего года Кёко убила Сёко Сэкинэ — да-да, теперь уже ясно, что убила, — она не стала звонить Каору. Последний раз она виделась с подругой в январе. Но всё же что-то должно было проскользнуть. Пусть до убийства или уже потом, гораздо позже. Неужели Кёко не проговорилась о чём-то таком, что уличало бы её?»

— Если говорить о странностях, то в конце января позапрошлого года, во время нашей последней встречи, она была не такая, как всегда, — медленно, выбирая слова, произнесла Каору. — Обычно, прощаясь, Кёко-тян говорила: мол, ещё увидимся, до свидания. А в последний раз сказала только: «Прощай». И напоследок поклонилась.

Хомма молча кивнул.

Кёко, наверное, считала, что они с Каору расстаются навсегда, что Кёко Синдзё отныне перестанет существовать. Перевоплотившись в Сёко Сэкинэ, Кёко больше не сможет увидеться с Каору, поэтому она и сказала: «Прощай».

— Да, ещё она в тот раз почему-то заговорила о своей умершей матери, — продолжала Каору, — Кёко-тян тогда как будто специально говорила только о смерти. Помню, она меня спросила, где бы я хотела быть похороненной. Про себя она сказала, что ни за что не хотела бы лежать на кладбище родного города, не хотела бы возвращаться в Корияму.

Слишком уж грустный получился у них разговор, поэтому Каору поинтересовалась, всё ли в порядке у подруги со здоровьем. В ответ та лишь рассмеялась.

— Всё это меня насторожило, появилось неприятное предчувствие. А тут ещё это её «прощай»! Потом, когда связь с Кёко оборвалась, я вспоминала эту нашу последнюю встречу. Но к тому времени уже поздно было что-либо исправить.

Молодая женщина сидела опустив голову. В том, как она произнесла «уже поздно», Хомма почувствовал беспокойство за судьбу Кёко. А ещё ему вдруг вспомнилось, как Ясуси Курата в начале их разговора сказал, что Кёко, может быть, уже нет в живых.

Как бы она ни пыталась утаить это, люди, которые оказывались рядом, чувствовали исходящую от неё угрозу. По крайней мере, Каору Судо определённо ощущала нечто подобное.

— Может быть, вы ещё что-нибудь вспомните?

Каору тяжело вздохнула, как бы давая понять, что она уже устала от расспросов:

— Мелочи так сразу не вспоминаются…

— А если я назову вам конкретную дату, двадцать пятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, — ничего не припоминаете?

— Действительно «конкретная дата»… — его собеседница прищурилась и с подозрением посмотрела на Хомму, — а почему именно это число?

Тот попробовал улыбнуться:

— В принципе ничего особенного в этот день не произошло. Просто выяснилось, что в течение девяти дней, включая этот, Кёко была в отпуске и на работе не появлялась. Вот я и подумал: может быть, она к вам ездила?

Пока Каору пыталась хоть что-то вспомнить, взор её витал в пространстве. Машинально она взяла в руки чашку и поднесла ко рту. Потом, словно передумав, поставила чашку на место и повернулась к Хомме:

— Когда Кёко-тян работала в «Розовой линии», она брала ещё отпуск, кроме этих девяти дней?

Хомма заглянул в свой блокнот, поскольку по его просьбе Катасэ проверял это.

— Нет, — ответил он, так как всё было подробно записано. — Трёхдневный отпуск она ещё брала иногда, а вот девять дней только в тот раз: с восемнадцатого по двадцать шестое ноября.

Лицо Каору прояснилось. Чувствовалось, что теперь она в чём-то уверена.

— В таком случае я поняла, о чём речь. Иной раз с памятью у меня неважно, но поскольку другого отпуска Кёко-тян не брала, то ошибки быть не может.

Хомма заинтересовался:

— А что, она звонила?

— Она ко мне приезжала. Это было на второй день её отпуска, девятнадцатого значит. Действительно, тогда Кёко-тян была какая-то странная. К тому же она была ранена.

Была ранена!

— А что за рана?

— Ожог. Слава богу, оказалось, что не сильный, — ответила Каору. — Но всё же пришлось лечь в больницу. У неё был такой жар!

Пришлось лечь в больницу?!

Сперва Хомма даже подумал, что ему это послышалось.

— Простите, что вы сказали?

— Кёко-тян отвезли в больницу. На машине «скорой помощи», — невинно моргая, объяснила Каору. — Это большая больница, здесь неподалёку. Кёко-тян там пролежала до двадцать шестого числа, утром выписалась. Вот почему её целых девять дней не было на работе. Это я вам точно говорю. Я ведь тогда её сама провожала в больницу, а потом каждый день навещала.

Для Хоммы эта новость была как гром среди ясного неба.

В тот день, когда погибла мать Сёко Сэкинэ, Кёко лежала в больнице, в Нагое.

— У неё было воспаление лёгких.

Реакция Хоммы, видно, озадачила Каору. Она продолжала говорить, но как-то уже менее уверенно:

— Кёко-тян говорила, что восемнадцатого, с утра, они с одним знакомым отправились в путешествие, а по пути домой попали в аварию. Ко мне Кёко-тян приехала ночью девятнадцатого. Я её спрашиваю, с кем она ездила, — она молчит. На правой руке ожог, не сильный, но обширный. Да и одета она была совсем не по погоде: блузка и тоненький плащ. Она говорила, что свитер сгорел, когда из двигателя вырвалось пламя. И в таком виде она ехала в поезде! Промёрзла вся, ну и, конечно, выяснилось, что у неё температура.

Сперва Каору решила оставить Кёко у себя, чтобы та отлежалась.

— Да только разве с ней справишься! Как же! Я думала, что она в туалет пошла, а потом смотрю: она в ванной, бьётся головой о стенку, будто с ума сошла. Кёко-тян была так возбуждена, что, по-моему, даже не замечала меня. Вот я и решила, что лучше будет вызвать «скорую помощь». Так она и попала в больницу. Ожог ей тогда же обработали. Я не представляла, что мне говорить её начальству в «Розовой линии». Пришлось соврать, что у Кёко-тян насморк никак не проходит, поэтому она отлёживается дома у родственников. Никто особенно не стал придираться к этому объяснению. В больнице она пролежала семь дней. Но даже когда Кёко-тян выздоровела, она мне так и не сказала, с кем и куда в тот день ездила. Наверное, это был кто-то, чьё имя она не должна была упоминать. Дневника я не веду, но все свои денежные расходы записываю. Мне тогда пришлось уплатить залог, чтобы Кёко взяли в больницу. Так что, если я загляну в свои старые записи, может ещё что-нибудь выяснится. Хотите, я посмотрю?