Александр Смирнов - Вавилонская башня

— Значит, так ничего и не сказал? — спросил штандартенфюрер.

— Никак нет.

— Нам бы таких солдат, мы бы уже давно в Москве были. Где он сейчас?

— В бараке.

— Поместить в госпиталь, в отдельную палату. Обходиться с почтением, как подобает обходиться с героем. Завтра после торжественного построения расстрелять. Это будет наш подарок Фюреру.

Поздно ночью партизаны были выведены на исходную позицию. Снайперов посадили на деревья и замаскировали так, что их не было видно даже с двух метров. Метатели гранат находились почти у самых стен лагеря. Их завалили мхом и ветками. Не смотря на то, что весна была тёплая, командир понимал, что после многочасового лежания на земле, как минимум, половина его войска после проведения операции заболеет.

Особенно зябко было под утро. Но натренированные командиром, бойцы лежали тихо, ничем себя не выдавая.

Командный пункт командира был расположен на небольшой возвышенности, оттуда в бинокль поочерёдно с Кузьмой он наблюдал за лагерем.

— А как мы узнаем, когда начинать? — спросил Кузьма.

— Ты ура кричишь, когда тебя в строю поздравляют?

— Кричу.

— Вот и они что-нибудь крикнут.

Никакого ура конечно не было. В одиннадцать часов кто-то громко выкрикнул "Зиг!". И тут же раскатистым эхом по всему лагерю прокатилось "Хайль!". Командир выстрелил из ракетницы. Моментально часовые на вышках упали, как подкошенные. Земля разверзлась и оттуда появились бойцы. Они, как молния, бросились к стенам лагеря. Из-за забора послышались крики — "Ахтунг!", но они ничего изменить уже не могли. В самом центре лагеря раздался взрыв огромной мощности и всё смолкло. Партизаны со всех сторон бежали спасать пленных. Теперь это была их территория, теперь они были там хозяевами.

К сожалению, обладать территорией, это не значит быть её хозяином. В то время, как партизаны уничтожали рудник и остатки эсэсовцев, выводили из бараков пленных и готовили их к переходу в партизанский отряд, трое руководителей искали одного человека, но никак не могли найти.

К командиру подбежал боец и чётко доложил:

— Товарищ командир, рудник уничтожен, пленные освобождены и подготовлены к переходу за исключением одного.

— Кто такой?

— Не знаю. Его в госпитале обнаружили. Очень тяжёлый, боюсь, транспортировки не выдержит.

— Какой он из себя? — спросил Кузьма.

— Лет сорока, блондин. У него ноги перебиты, нести придётся.

— Не тот. Наш молодой был и чёрный, — Ферзь разочаровано посмотрел на командира.

— А номер на нём был?

— Так точно, товарищ командир. Номер 95007.

— Ничего не ответив, Андрей Петрович бросился к госпиталю.

В одноместной палате, на койке явно предназначенной для офицерского состава, а не для пленных, лежал абсолютно седой человек, с опухшим от побоев лицом и совершенно отрешённым видом. Услышав, что в палату вошли, он медленно повернул голову. Взгляд его просветлел, и на лице появилось слабое подобие улыбки.

— Как же вы смогли, я же самого главного не сумел передать?

— Командир догадался, — сказал Ферзь.

— Самое главное ты передал, — продолжил командир.

— А я по себе уже панихиду отслужил.

— Ты же в Бога не веришь, — улыбнулся Кузьма.

— Теперь верю. А меня после построения расстрелять должны были. Это у них такой подарок к дню рождению Фюрера был приготовлен.

— Придётся ему без подарка обойтись, — зло сказал Ферзь.

— Сильно пытали? — спросил Кузьма.

— Сильно. Но я им ничего не сказал.

— Если бы ты сказал, нас бы всех положили, — сказал командир.

— Наших много погибло? — спросил Василий.

— Никого, — ответил Кузьма.

— А у них?

— Все.

Отряд численностью полторы тысячи человек готовился к передислокации. Пещера, ставшая уже родной, прощалась со своими постояльцами. За каменным столом сидели трое. Василий лежал рядом и с интересом слушал рассказ командира об удачно проведённой операции.

— Я решил перестраховаться, на случай если время построение нам так и не удастся узнать. Поэтому бойцы были подготовлены к многочасовой засаде. Я понимал, что конечности онемеют у них уже через час и о прицельной стрельбе можно будет забыть. Но тренировки сделали своё дело. Всё разыграли, как по нотам.

— Слава Богу, всё уже позади, — облегчённо вздохнул Василий.

— Не думаю, — задумчиво сказал командир. — Основная часть партизан теперь для нас люди незнакомые, а не все, как Василий, могут вынести пытки.

— Ты думаешь, он у нас? — спросил Кузьма.

— Даже не сомневаюсь.

— О ком это вы? — не понял Василий.

— Ясное дело о ком, о политруке, — пояснил Ферзь.

— Значит, вы его судить хотите? — спросил Василий.

Никто ничего ему не ответил.

— А в библии сказано: "не суди и несудим будешь".

— Ты не всю библию знаешь. Там ещё сказано: "предавший однажды, предаст не единожды", — пояснил Кузьма.

— Не думал, что ты библию читал, — удивился Василий.

— Приходилось, — коротко ответил тот.

Командир строго посмотрел на Кузьму.

— Можешь не сомневаться, командир, всё будет сделано, — понял его без слов лейтенант.

— А что с этим делать будем? — Ферзь кивнул головой в тёмную часть пещеры. — Я столько взрывчатки натаскал, на всю Германию хватит.

— Столько нам не унести. Люди истощены, а путь неблизкий. Заберём потом, когда всё утрясётся, — решил Андрей Петрович.

Нет необходимости объяснять значение слова — потом, ибо каждый знает, что первым синонимом к нему можно использовать слово — никогда.

Под проливным дождём и канонаду грома отряд покинул знакомые места и скрылся в лесу. Молния ударила в скалу, завалив лаз пещеры камнями и землёй. Дерево, корневище которого являлось естественной ширмой, сдвинулось. Многолетняя борьба была закончена. Вековой исполин был побеждён и поглощён болотом.

На новом месте командир партизанского отряда со своими помощниками уже не жили в пещере. Просторные землянки, построенные добротно, говорили, что люди здесь устроились основательно и в ближайшее время никуда отсюда уезжать не собираются. Да и партизанским отрядом их назвать было трудно. Полторы тысячи человек, хорошо обученные, вооружённые и сытые, скорее представляли из себя воинское подразделение, находившееся в тылу врага. Связь с большой землёй теперь была постоянной. Из-за линии фронта прилетали самолёты, обеспечивая отряд боеприпасами, продовольствием и медикаментами. Москва забрасывала отряд приказами. В штабе отряда разрабатывались операции, которые успешно выполнялись партизанами. И уже трудно было понять: кто в чьём тылу находился, толи противник в тылу у партизан, толи партизаны в тылу у противника.

Как и в любой другой работе, однообразие приедается. Героический пафос лихих вылазок и боевых стычек с противником со временем стал терять свою остроту. Адреналин, который заставлял закипать кровь, уступил место усталости и раздражённости на рутину, которая присутствует в любом труде: взять хоть бухгалтера — изо дня в день пересчитывает чужие деньги, а спроси зачем, так он и сам не ответит. Однако, эмоции, которые, собственно и заставляют нас совершать немыслимые поступки, сваливаются на людей неожиданно, в то время, когда их никто не ждёт.

Совершенно неожиданно в землянку вбежал Ферзь с вытаращенными глазами толи от радости, толи от удивления.

— Андрей Петрович, дорогой, радио с большой земли! — прокричал он.

— Ну и что?

— Василия представили к званию героя Советского Союза, а вам полковника присвоили.

Вот тут уже было не до рутины. Тут не адреналин, а нечто другое вспенило кровь всего отряда. Это нечто в одно мгновение распространило новость по отряду, и бойцы, забыв субординацию и дисциплину, вырвавшись из повиновения, воздавали почести, как это положено на Руси, своим спасителям и кумирам. И ни командир, а уж тем более ни его помощники, не могли сдержать этот стихийный, но воистину искренний порыв.

Каждый даже самый маленький руководитель знает, что если процесс невозможно подчинить, то его необходимо возглавить.

Посетовав на внезапный выход отряда из подчинения, командир махнул рукой и откупорил бутыль со спиртом.

Командирская землянка неожиданно превратилась из командного пункта в уютное питейное заведение, где можно отвлечься от суеты мирской и окунуться в воспоминания или мечты, это уж как кому вздумается. Здесь под завесой табачного дыма и под спиртными парами исчезала субординация. Здесь действовал только один закон — закон мужской дружбы. Начиная вспоминать одну из историй, рассказчик говорил до тех пор, пока кто-нибудь из слушателей не замечал в рассказе неточность. Он сразу же поправлял автора, и продолжал рассказ, сам не упуская инициативы до тех пор, пока следующий не заметит очередной неточности. Так продолжалось до тех пор, пока алкоголь не стал ограничивать свободу языка.