Хеннинг Манкелль - Перед заморозками

Церемония закончилась. У Эрика мелькнула мысль, что церковь вдруг превратилась в военную базу. Тургейр положил на старый обшарпанный стол пачку конвертов. Это были последние инструкции. Три группы уходят через час — у них далекий путь. Они не будут присутствовать на последней церемонии, на последнем жертвоприношении. Еще одна группа, те, кто поедет на катере, тоже отправится немедленно. Эрик вручил им конверты, провел пальцами по лбу каждого; он буквально сверлил их взглядом. Они вышли из сарая, не произнеся ни единого слова. Снаружи их ждал Тургейр с ящиками и другим оборудованием — они должны были взять все это с собой. Без четверти пять седьмого сентября первые четыре группы ушли. Три группы направлялись на север, а одна — на восток от Сандхаммарена.

Когда машины уехали, а остальные разошлись по своим укрытиям, Эрик остался в сарае один. Он сидел в полумраке, совершенно неподвижно с кулоном в руке, позолоченной сандалией — этот амулет был ему не менее дорог, чем крест. Сожалеет ли он о чем-то? Но сожалеть сейчас — значит отринуть Бога. Он всего лишь орудие в руках Господа, правда, орудие, наделенное свободной волей и желанием понять, осознать и стать Избранником. Первые годы после Гайаны он был просто не в силах разобраться в своих противоречивых чувствах к Джиму, а главное — в себе самом. Это было время, когда мысли и чувства в нем пребывали в полном хаосе, когда он не мог объяснить себе, что же произошло в Гайане. Он не мог понять Джима и его действий. И лишь с помощью Сью-Мери, лишь благодаря ее безграничному терпению он постепенно осознал, что различие между ним и Джимом было очень простым, но в то же время ошеломляющим. Джим был обманщиком, Дьяволом, принявшим облик пастора, в то время как он был искателем истины, избранным Богом для того, чтобы объявить неизбежную войну миру, где Бог был заточен в мертвые склепы церквей, а в мертвых ритуалах не было веры, которая одна только и может наполнить человеческую душу радостью и благоговением перед жизнью.

Он зажмурился и глубоко вдохнул смолистый воздух. В детстве он с родителями как-то гостил летом на Эланде у родственника. Тот был рыбаком. Когда он вспоминал об этом лете, самом, пожалуй, счастливом в его жизни, то всегда ощущал запах смолы. Он помнил, как в светлые летние ночи он прибегал на берег и часами сидел в таком же сарайчике с рыбацкими принадлежностями только ради того, чтобы дышать этим волшебным запахом. Он открыл глаза. Пути назад не было, да он и не искал его. Время пришло. Затаившись за деревом, он посмотрел на веранду. Анна сидела в той же позе, что он ее оставил. Что она решила? Было слишком далеко, он не видел ее лица.

Сзади что-то хрустнуло. Он резко обернулся. Это был Тургейр. Эрик взорвался:

— Почему ты подкрадываешься?

— Я не хотел подкрадываться.

Эрик сильно ударил его в лицо. Тургейр только склонил голову. Эрик быстро погладил его по голове и двинулся к дому. Он беззвучно прошел на веранду и встал у нее за спиной. Она заметила его присутствие, только когда он наклонился к ней, — услышала дыхание.

— К чему ты пришла?

— Я сделаю, как ты захочешь.

Он так и предполагал, и все равно почувствовал облегчение.

Он принес маленькую наплечную сумочку, лежавшую у стены. Достал из нее нож — лезвие было узким и очень острым. Он положил его осторожно, словно котенка, на ее колени.

— В то самое мгновение, когда ты поймешь, что она знает что-то, чего знать не должна, ты ударишь ее — и не один раз, а два или три. Удар должен быть направлен в грудь, и когда вытаскиваешь стилет, поднимай его кверху. Потом позвонишь Тургейру и дождешься, пока мы тебя заберем. У тебя шесть часов, не больше. Ты знаешь, что я верю в тебя. Ты знаешь, что я люблю тебя. Кто может любить тебя больше, чем я?

Она хотела что-то сказать, но осеклась. Он понял, что было у нее на языке — Генриетта.

— Бог, — сказала она.

— Я верю в тебя, — повторил он. — Любовь Бога и моя любовь — это одно и то же. Мы — свидетели рождения нового мира. Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Понимаю.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Его все еще грызли сомнения. Но он должен быть уверен, что поступает правильно.

Он проводил ее.

— Анна уезжает, — сказал он Тургейру.

Они сели в одну из стоявших во дворе машин. Эрик сам завязал повязку на ее глазах и проверил, не видит ли она что-нибудь. Потом надел на нее звуконепроницаемые наушники.

— Езжай в объезд, — тихо сказал он Тургейру. — Пусть она подумает, что это где-то далеко.

В половине шестого машина остановилась. Тургейр снял с нее наушники и повязку и сказал, чтобы она досчитала до пятидесяти, прежде чем откроет глаза.

— Бог видит тебя, — сказал он. — Он будет недоволен, что ты подсматриваешь.

Он помог ей выйти из машины. Анна досчитала до пятидесяти. Она сначала не поняла, где находится. Потом сообразила: на Мариагатан, у подъезда Линды.

Весь вечер 7 сентября Линда с восхищением наблюдала, как отец пытается собрать все разрозненные нити в нечто единое, разработать план, как они вот-вот двинутся дальше, что-то сдвинут в этом зашедшем в тупик следствии. За эти часы она убедилась, что похвалы, адресованные ее отцу коллегами, а иногда и газетами, вовсе не были преувеличенными. Журналисты, правда, чаще нападали на него — за его, мягко говоря, неприветливое поведение на пресс-конференциях. Она поняла, что он не просто опытный и талантливый следователь, но еще и обладает могучей волей и, самое главное, способностью заражать всех своим энтузиазмом. Она вспомнила, как ее товарищ по курсу как-то пригласил их на хоккейный матч — его отец был тренером хоккейной команды в первой лиге. Они даже зашли в раздевалку во время перерыва. И теперь она подумала, что у того тренера тоже это было — он умел вести людей за собой. После двух периодов его команда проигрывала четыре шайбы, но он убеждал их не падать духом, не сдаваться — и в последнем периоде им почти удалось спасти матч.

Интересно, удастся ли отцу переломить ход событий? Найдет ли он Зебру, пока ничего не случилось? В течение дня ей несколько раз приходилось покидать комнату совещаний или пресс-конференцию, где она стояла позади всех и слушала. Кишечник всегда был ее слабым местом — от страха у нее начинался понос. У отца же, наоборот, кишки были, по-видимому, луженые. Он иногда, подтрунивая над собой, утверждал, что у него желудочный сок, как у гиены, — как известно, самый едкий во всем животном мире. Зато у него бывали головные боли, продолжавшиеся иногда по нескольку дней. Снять их удавалось только какими-то очень сильными таблетками, отпускаемыми по рецепту.

Линде было страшно, и она понимала, что страшно не только ей. Ей казалось странной, почти нереальной та спокойная сосредоточенность, с какой работали окружающие ее люди. Она пыталась догадаться, о чем они думают, — и не могла; ничего, кроме крайней сосредоточенности и целеустремленности. Она вдруг поняла то, чему ее никогда не учили: бывают ситуации, когда самое важное — не потерять контроль, держать в узде свои собственные страхи. Без этого следствие моментально превратилось бы в полный хаос.

В начале пятого, перед началом пресс-конференции, она наткнулась на отца — он ходил взад-вперед по коридору, как тигр в клетке. Он то и дело посылал Мартинссона посмотреть, сколько собралось народа, сколько телекамер установлено, присутствует ли тот или иной журналист. По его тону было ясно, что он в глубине души надеется, что их нет. Он был в клетке, скоро откроется проход и его выпустят на арену. Когда вошла Лиза Хольгерссон и сказала, что пора, он буквально ворвался в комнату для пресс-конференций — не хватало только рыка.

Линда стояла у дверей. На небольшом помосте в другом конце комнаты сидели Лиза Хольгерссон, Свартман и отец. Она все время боялась, что он сорвется, если вдруг прозвучит какой-нибудь неудобный для него вопрос — настолько напряженным он выглядел. Она понимала, что больше всего его бесит, что он теряет драгоценное время. Но стоявший рядом Мартинссон сказал, что пресс-конференции иногда очень полезны для следствия — начинают поступать сведения от общественности, а в их положении это самое главное.

Но он не потерял самообладания. Он вел пресс-конференцию, как вел бы ее глухой. Она не смогла бы придумать лучшего сравнения — он говорил с такой серьезностью, как будто бы и не слышал ничего, кроме своей внутренней тревоги.

Он говорил только о Зебре. Раздали фотографии, показали ее портрет на экране. Где она? Кто-нибудь видел ее? Это было самое важное. Он избегал длинных и подробных разъяснений, отвечал коротко, отметал вопросы, на которые не считал нужным отвечать. Он говорил только то, чего не сказать было просто нельзя. «Есть какая-то связь, и мы пока ее не до конца понимаем, — закончил он. — Пожары в церквах, две убитые женщины, сожженные заживо животные. Мы даже не до конца уверены, что эта связь есть. Но мы совершенно уверены, что девушке, о которой идет речь, угрожает опасность».