Лесли Чартерис - Убийство на голубой яхте

Я ухватился за цепь и судорожно сжал ее обеими руками. Внимательно прислушался. Ральф продолжал бренчать на гитаре. Я достиг своей цели и доплыл к ним незамеченным. Стараясь дышать как можно тише и не выпуская из рук цепи, я постепенно приходил в себя.

Ральф перестал играть. Послышалось бульканье льющейся из бутылки жидкости и стук льда в стакане. Все молчали, и мне показалось, что атмосфера, царящая на палубе, оставляет желать лучшего, как будто совсем недавно произошла ссора.

Я оказался прав.

— Не понимаю, зачем ты так упорно настаивал на этих Тайксах, — сказала Мэри. — Ты переборщил, явно переборщил.

Я напряженно прислушивался к ее голосу. Мне показалось, что она немного пьяна.

— Какая разница, — буркнул «лейтенант».

— Он, конечно, глуп, но не до такой степени, — продолжала она.

Моя жена! Моя милая, нежная супруга! Боже, как же я ненавидел ее… Для нее вся эта игра была не только средством для встреч с любовником, о нет! Она неплохо развлекалась за мой счет, наслаждаясь моей доверчивостью и пребывая в восторге от своей роли.

Дрянь.

— Он догадается, вот увидишь, — сердилась Мэри.

— Не будь идиоткой! — взорвался «лейтенант».

— Как ты со мной разговариваешь!

Тут Ральф дернул гитарные струны, словно аккомпанируя их ссоре.

— Ты ведь и сама прекрасно понимаешь, куколка, что рано или поздно твой муженек сообразит, в чем дело. Ты и так рисковала всю зиму. Но, в конце концов, однажды он оторвет свой ленивый зад от кресла, отправится в город и увидит, что и как. Ты вела себя как дура. Нельзя было использовать настоящие имена.

— Фил прав, — добавил Ральф.

Фил!

Фил!

Значит, этого ничтожного Адониса зовут Филипп. И это Филипп наставил мне рога, и довольно солидные. Я вспомнил диктора с телестудии в Лос-Анджелесе, где работала Мэри. Его тоже звали Филипп.

— Я только хотела напомнить тебе, мой милый, — сказала Мэри, — что деньги, насколько известно, не растут на деревьях и не валяются на дороге. И если бы он обо всем узнал, то тут же вычеркнул бы меня из завещания, развелся со мной, и я не получала бы ни цента алиментов… Нет, мы не можем рисковать…

— Ну что ж, всегда существует и другой выход, — мрачно произнес Филипп.

— Если бы нам только удалось уговорить его на эту прогулку, — вздохнул Ральф. Мэри промолчала.

Она не возражала!

Охваченный ужасом, я шевельнулся, и якорная цепь задела корпус яхты.

— Что это? — перепугалась Мэри. — Вы слышали?

На палубе замолчали. Я затаил дыхание и был готов в любую секунду скрыться под водой.

— Наверное, рыба, — предположил наконец Ральф.

— Ты стала слишком нервной, куколка, — сказал Филипп. — Поговорим завтра. — Он зевнул. — Пошли спать.

— Отнеси меня в каюту, дорогой, — капризно попросила Мэри.

— Хэй-хоп! — воскликнул Филипп. Видимо поднял ее. — Спокойной ночи, Ральф. Остерегайся китов.

Раздались тяжелые шаги по ступенькам. Вскоре из каюты послышались страстные вздохи. Свет погас.

— Ты устала? — спросил Филипп.

Потом наступила глубокая тишина.

На палубе остался Ральф. Большой глупый Ральф лениво бродил по своим владениям. Затем подошел к борту и долгое время тупо таращился в воду. А я тем временем размышлял о морской прогулке, которую он предлагал, и уже ни в чем не сомневался.

Я коченел от холода. Болели руки, уставшие держать жесткую цепь.

И вот, наконец, я услышал глубокий вздох, и яхта задрожала, как будто на палубе улегся слон. Это Ральф все-таки решил немного вздремнуть. Вскоре его храп разносился по всему заливу.

Огромным усилием я взобрался на палубу. Никогда в жизни я, вероятно, не совершал ничего более трудного… и более опасного. Не знаю, откуда вдруг во мне взялось столько сил и отваги. Может, от прилива яростной ненависти, которая поднималась и кипела в моей груди.

Когда я покинул Нью-Йорк и мчался сюда по автостраде, то еще не имел ни малейшего понятия, что я сделаю. Да, я собирался поставить Мэри перед фактами, разоблачить. Собирался обругать ее, оскорбить, унизить. Сказать, чтобы убиралась ко всем чертям. Может быть, я даже ударил бы ее пару раз, или просто выгнал из дома…

Но теперь я знал — нужно сделать что-то совсем другое.

Я стоял на палубе, вода стекала с меня ручьями, но Ральф даже не шелохнулся. Он лежал вытянувшись во весь рост, в огромных кроссовках и выцветших голубых джинсах. Так он спал, этот мужлан, недоумок, дебил. Я на цыпочках обошел его. Планировку этой проклятой яхты я помнил наизусть. Отыскал вход в каюту и по ступенькам с каучуковым покрытием спустился вниз.

Здесь было невыносимо душно из-за плотно закрытых окон. Когда мои глаза освоились с темнотой, я смог различить очертания двух тел, лежащих на разных кроватях и спящих непробудным пьяным сном. Он — на спине, свесив руку вниз и тяжело дыша; а она — словно маленькая фарфоровая статуэтка, хрупкая и нежная, как морская пена.

Я почувствовал запах ее духов, и вспомнилось очарование ее прекрасного тела.

На полу валялась подушка. Очень осторожно, очень тихо я подобрал ее, подошел к кровати, накрыл ею лицо Мэри и слегка надавил. Мэри тихонько застонала. Я надавил сильнее. Еще сильнее…

Сейчас я расплачивался с ней за все. За дни и ночи, наполненные тревогой о ней. За то, что вместе с этими ублюдками она насмехалась надо мной. За их кровожадное веселье. За таинственные телефонные, звонки. За автомобиль на мосту. За желтый парик. За пожар и дневник. За ложь, измену, предательство…

Через несколько минут все было кончено.

А потом я, словно тень, взлетел на палубу, перелез через борт и соскользнул в воду.

Тихий всплеск.

Убийство на голубой яхте стало реальностью. Это был мой прощальный подарок Мэри.

Я вернулся на берег, собрал свои вещи, подсох с помощью автомобильного обогревателя и двинулся в обратный путь.

В шесть утра я возвратился в свой номер, а в восемь попросил телефонистку соединить меня с собственным домом.

Разумеется, никто не отвечал.

Затем я позвонил в комиссариат полиции.

— Вот уже несколько часов я пытаюсь дозвониться до жены, — сказал я дежурному офицеру. — Никто не поднимает трубку. Она осталась дома одна. Не могли бы вы проверить…

Часом позже они уже были на месте. И Ральф, и Филипп все еще спали мертвецким сном, а в каюте лежало тело Мэри.

Я был счастлив.

Я знал, что теперь они также будут умирать от страха, как когда-то я. А их оправдания окажутся бесполезными. Они не смогут объяснить, откуда на борту «Психеи» взялся покойник.

До самого конца я исполнял роль убитого горем супруга.

Оба негодяя отправились за решетку. Таким образом, справедливость восторжествовала.

Сейчас я живу в Рио-де-Жанейро. Здесь идеальный климат. Часто посещаю маленькое кафе, где у столиков прислуживает очаровательная сеньорита. Ее кожа — словно спелый персик, глаза — два голубых горных озера. Она в восторге от моей музыки…

— Ответчики, — произнес судья Голд с нескрываемым презрением, — не сумели доказать суду, что договор, заключенный между истцом и покойным Альфредом Грином, представляет собой ссудное соглашение, предусмотренное законом. Поэтому суд вынужден принять решение в пользу истца. Вопрос о судебных издержках будет рассмотрен завтра.

Когда судьи поднялись со своих мест, «Святой» легонько похлопал по плечу Питера Квентина, и оба поспешили из зала, опережая немногочисленных зрителей, скучающих репортеров, убивающих время юрисконсультов и адвокатов.

Симон Темпляр провел в этом маленьком душном помещении почти два часа, мечтая о сигарете и отсидев ноги на необыкновенно твердой деревянной скамье. Однако уже не раз случалось, что для пользы дела ему приходилось сносить множество неудобств.

Выйдя из здания суда, «Святой» придержал Питера за руку.

— Позволь я еще раз взгляну на нашего истца, — сказал он. — Стань предо мной… вот так. Хочу увидеть, что из себя представляет эта каналья.

Они остановились неподалеку от входных дверей. Симон укрылся за крепкой фигурой Питера Квентина и внимательно наблюдал за Яковом Девером, спускающимся по лестнице вместе со своим адвокатом.

Не исключено, что мать Девера очень любила сына. Возможно, качая малыша на коленях и вглядываясь в его детскую мордашку, она видела в ней исполнение всех тех надежд и чаяний, наполняющих ее сердце, которые (если верить тому, что пишет еженедельник «Матушка») составляют радость и утешение всех матерей. История об этом молчит. Но доподлинно известно, что с момента ее смерти, наступившей тридцать лет назад, Девер ни в чьем сердце не возбудил ничего, что хоть отдаленно напоминало бы ту удивительную смесь материнской нежности и восторга.