Виктор Пронин - Слишком большое сходство

– Да, батя, – вздохнул Женька, – тяжело, я смотрю, тебе уезжать, ох тяжело!

– А тебе? Тебе легко?

– Как сказать… – Женька обвел взглядом двор, дом, ковырнул ногой землю, помолчал. – А знаешь – легко. Надоело. Люди в гости ходят, в отпуск ездят, просто в окно глядят, а ты мордуйся возле этого дома с утра до ночи. Там течет, там сифонит, там, не успеешь оглянуться, уж зима катит в глаза… Нет, батя, я рад. Да и твои, я смотрю, ожили, голоса веселые.

– Веселые голоса, – подтвердил Деев. – Веселей не бывает. Они уж чемоданы сложили, узлы связали, перетаскивать потихоньку начали, я сходил все банки, бутылки сдал… Дело за тобой, а, Жень? Перевезешь? Там два шкафа, кровати…

– Перевезу. Дело простое. А с деревьями как же?

– Опять на тебя надежда. – Деев осторожно посмотрел на Женьку. – Ты не беспокойся, я после твою машину вымету, все честь по чести… А?

– Не выйдет.

– Что так? А, Жень?

– Не поднимем мы с тобой эти кубы земляные, надорвемся.

– Авось! Люди добрые помогут.

– Ну ты, батя, даешь! Оно тебе надо? Двадцатилетние деревья с собой таскать… Обалдеть можно. А как же с домовым? С собой берешь или оставляешь?

– Как сам решит, – серьезно ответил Деев. Женька весело глянул на старика, хотел спросить что-то потешное, озорное, но сдержался.

Жена Деева, Вера, была женщиной деловой, энергичной и словно бы вечно озабоченной важными делами, которые непременно нужно закончить сию минуту. По опустевшим комнатам она ходила гулко и быстро, эхо металось за ее спиной, множась и дробясь; нерасторопный Деев лишь в последний момент успевал шарахнуться в сторону, чтобы пропустить жену с узлом, с мешком, набитым старой обувью, торопящейся в другую комнату, где, конечно же, ее ждут не дождутся.

– Посторонись! – весело кричала дочь, видя растерянность отца. – Посторонись! – и хохотала, припадая к стенам.

– Ты это… – начинал говорить Деев, но заканчивать уже не было надобности, поскольку Вера, только что стоявшая у раскрытого шкафа, уже звенела тарелками на кухне.

– Дорогу, папаня! – кричала Наташка, и он послушно прижимался спиной к стене, чувствуя лопатками, затылком, ладонями крутые сглаженные бревна.

– А ну-ка хватит кукситься! – сказала Вера. – Затяни вот этот узел! Так… молодец. А теперь отойди.

– Ты это… Вера…

– Ну? – резко, на ходу обернулась жена. – Чего тебе?

– Надо бы посидеть… Напоследок… Положено…

– Насидишься! – Сдернув со стола клеенку, она с глумом свернула ее в рулон. – Наташка! Держи!

– Куда ты, маманя? Она же изрезанная вдоль и поперек! От старости ломается.

– Там разберемся! А ты чего маешься? – Вера повернулась к Дееву. – Давай, давай, шевелись! Не стой на месте! Мы еще одну ходку успеем сделать. На завтра пустяки останутся.

– Так я это… с Женькой договорился… Он завтра все и перевезет с утра.

– Как же, перевезет! Он еще свое не перевозил!

– Сказано – перевезет, – упрямо повторил Деев.

– Ну ладно, посмотрим.

Двери были распахнуты, с окон сдернуты шторы и занавески, подстилочки и дорожки, которые прикрывали щели в полу, выщербленные доски, круглые мышиные дыры, лежали теперь свернутые в плотные колбаски, и дом сразу стал холодным и чужим. Квадраты окон пугающе выделялись черными провалами в неизвестность.

Войдя из полутемного коридора в кухню, Деев опешил. Среди разгрома, среди тряпья, мусора, битой посуды, которую хранили годами в надежде когда-нибудь склеить под настроение, среди дырявых кастрюль и проржавевших ведер возвышался ободранный, щелястый стол, а на нем одиноко и значительно стояла зеленоватая с лиловой нашлепкой бутылка водки. Над ней на длинном мохнатом шнуре раскачивалась пыльная лампочка.

– Чего стоишь? – раздался из коридора веселый голос Веры. – Беги за соседями. Прощальную пить будем. Ты не против?

– Кто, я? Это ты у меня спрашиваешь?

– Нет, у Кандибобера! – рассмеялась Наташка. Она была в отца краснолицая, а в мать – крепко сколоченная, громкоголосая и тоже вечно озабоченная каким-то неотложным делом.

Женька пришел со своей женой, Настей, женщиной крупной и молчаливой. Впрочем, рядом с Женькой все женщины казались крупными и молчаливыми. Не говоря ни слова, Настя развернула газетный сверток и положила на стол нарезанную вареную колбасу, несколько луковиц, хлеб.

– На новом месте чего получше найдем, – как бы извиняясь, сказала она.

Пили из оставшейся в доме посуды – фарфоровых чашек с отбитыми ручками, из рюмки с отколотой ножкой.

– Ну, – Деев поднял белую чашку с голубым цветочком на боку, – спасибо этому дому… Прожили мы здесь немало, спасал он нас и от стужи, и от жары…

– Будем живы! – крикнул Женька.

– Постараемся! – подхватила Наташка, стрельнув глазами на тщедушного соседа.

Женщины чокнулись и молча выпили. И тут же, едва успев закусить, сорвались с места и снова взялись перетаскивать узлы, впихивать в них что-то, вытаскивать. За стеной послышался ставший уже привычным глухой грохот – Настя с новыми силами готовилась к завтрашнему переезду.

Деев налил еще, Женька поднял рюмку с отколотой ножкой, чуть капнул из нее в чашку Дееву, вроде и немного отлил, а все на душе спокойнее – дескать, мало пью, если и прихватит брюхо, то не по моей вине.

– Что-то, я смотрю, поправилась твоя Настя перед новосельем? – спросил Деев, пряча глаза.

– Ничего! – беззаботно ответил Женька. – Скоро опять похудеет.

– Никак прибавление?

– А то как же! Нам ведь двухкомнатную на троих дали.

– Как на троих? Вас же двое!

– А я им справку под нос! Так, мол, и так, скоро нас будет трое. Справки при распределении тоже учитываются. Так что дитенок не обязательно должен быть в наличии.

– Шустер, однако… Шустер.

А куда деваться, батя! – Опьянев, Женька присмирел, заговорил тише. – Я ведь в жизни больше квартиру не получу, – сказал он, припав неловко грудью к столу. – И не будет у меня другого случая ее получить, обзавестись, построить… Так что, батя, считай, крепко мне повезло. Ничего я не сделал ни против закона, ни против совести своей. Положено беременную бабу за двоих считать? Положено. И спасибо. А то дите родится – куда мы его?

– Ну что ж, сделал и сделал. – Деев обвел глазами темные, прокопченные стены кухни, погладил край стола, осторожно перевел дух, чтоб Женька не подумал, не дай бог, что он вздыхает. – А я вот мальцом был, все хотел взрослым побыстрее стать. Думал, стану взрослым, вот тогда и жизнь у меня начнется. Стал… Ну и что?.. Радости мне прибавилось? Нет. Похоже, всю радость, что мне отпущена была, я еще тогда спустил, в детстве. Потом лет двадцать отработал, в охотку отработал, не жаловался, но… О пенсии стал помышлять. Выйду, думал, на пенсию и уж тогда заживу в свое удовольствие. Вышел. Полное счастье, да? Дальше некуда, да? Ан нет. Теперь вот новая квартира… Понимаешь… – Деев перешел на шепот, опасливо оглянулся. – Понимаешь, такое в душе у меня состояние, будто я все дальше и дальше… Понял? И не могу остановиться, и вернуться не могу.

– От чего дальше? – тоже шепотом спросил Женька, поняв, что речь идет о чем-то важном для Деева.

Вроде от самого себя все дальше. Вот когда мальцом был – это я, самый что ни на есть Васька Деев. А потом подрос, женился… и от себя как-то чуть отошел. Будто я все тот же, и люди меня узнают, и по фоткам вроде я, а вот чего-то важного, что и делает-то меня Васькой Деевым, нет. Понял? Ушло. Выкипело. Потом другие события, то-се… А я дальше от себя, дальше… Ужас! – прошептал Деев, пристально глядя на Женьку синими глазами. – И я, что хуже всего, не могу остановиться. Как с горы. Вот скажи – ты меня знаешь?

– Ну?

– Во. И жена знает. И соседи, и по работе… А ведь я того…

– Что… того?

– Я не такой. Я другой.

– Хуже? Лучше? – попытался пошутить Женька.

– Не знаю. Чую только – не такой. А какой – и сам не знаю. Вот когда один остаюсь, вроде возвращение происходит, приближаюсь я к тому мальчонке, будто согласие у меня с ним наступает. А как на людях оказываюсь, и говорю не то, и думаю не то…

– Может, возраст?

– Может, возраст, – согласился Деев. – Хочешь, признаюсь?

– Ну? – хрипловато спросил Женька.

– Лежу иногда, закрою глаза, прислушаюсь… Вроде до сих пор ходит по дому тот оборванец Васька Деев. Вижу, в чем он, что у него на ногах, в какой рубашке, вихры его нечесаные вижу, даже знаю, что он ел утром… То на чердак заберется, то на кухне крышкой звякает – проголодался, надо понимать. И больше всего знаешь чего боюсь? Что он войдет в ту комнату, где я лежу.

– И что же, заходил?

– Ни разу. Все мимо, мимо по коридору… А как-то раз остановился у моей двери, вроде зайти хочет, знаю, что и ему хочется на меня посмотреть, любопытно ему, каким он станет. И тоже боязно. Так и не зашел… А ты говоришь, квартира.