Виталий Гладкий - Золото гетмана

Полуботок никак не мог понять, почему после слов Чарныша, что вскоре желанная гетманская булава очутится в руках черниговского полковника, у него на душе поселилась тревога. Казалось бы, радоваться нужно. Он никого не подсиживал, Скоропадский сам уйдет на тот свет (не сейчас, так позже; гетман и впрямь очень слаб и часто хворает), значит, на то будет воля Божья, если он получит вожделенную булаву и, самое главное, – большую власть.

И все равно, что-то шпыняло под сердце, и воображаемая боль отдавала даже в голову.

Черниговский полковник понял, откуда происходит тревожное чувство, лишь когда вспомнил о бочонках с золотыми, которые он спрятал в надежном тайнике. Годы его тоже немалые, а быть гетманом – это все равно, что ходить по лезвию сабли. Споткнуться и порезаться можно в любой момент. И что тогда?

А тогда приедут комиссары царя, опять все опишут, как при Мазепе, и нажитое, в том числе и золото (если, конечно, найдут), отпишут в казну. И пойдут его дети по миру голыми и босыми. Ему-то что, осталось всего ничего. Большой кусок жизни позади. Да и дочери хорошо пристроены, их, скорее всего, не тронут. Но вот сыновья…

«Да, все верно! Только так! Нужно на всякий случай обезопасить сыновей, дав им возможность в случае моей опалы жить безбедно».

Напряжение, не оставлявшее полковника битый час, мгновенно спало. Он налил себе двойной водки – прямо в кубок, выпил до дна одним махом и принялся медленно жевать моченое яблоко. На душе у него воцарились неземное спокойствие и благодать. Решение было принято, и дело оставалось за малым – привести его в исполнение.

Глеб Тихомиров любил «блошиный» рынок. Он существовал с царских времен, как это ни удивительно. Особенно бурная жизнь на Пряжке (так именовался этот дикий рынок) происходила в годы НЭПа, сразу после Отечественной войны и в лихие девяностые прошлого – двадцатого – столетия. Чтобы элементарно выжить, люди несли на Пряжку все более-менее ценные домашние вещи, среди которых нередко попадались настоящие сокровища. Естественно, для людей, знающих толк в старинных раритетах.

В отличие от одноименной реки, что в Санкт-Петербурге, название которой связано с прядильными мастерскими, переведенными в Коломну из района Адмиралтейства (это случилось в XVIII веке), рынок стал называться «Пряжкой» с 1912 года после посещения города каким-то важным царским сановником. Он приехал вместе с женой, которая не нашла ничего более интересного, как поглазеть на местный рынок, где в те времена, кстати, все было чинно и благородно.

За исключением одной маленькой, но существенной детали – рынок (собственно говоря, как и другие торговые учреждения подобного рода по всей России) облюбовали «деловые», как охарактеризовали бы эту прослойку городского общества веком позже. Нет, это не была босота, – оборванцы или попрошайки всех возрастов и степеней падения – за этим лично следил полицмейстер, получавший ежемесячную мзду от купцов, солидные лавки которых обсели рыночную площадь, как грачи одинокое дерево. Покупателей «обрабатывала» целая бригада высококвалифицированных карманников, одетых с иголочки; их можно было принять за мещан, студентов, приказчиков – в общем, за кого угодно из «приличных», только не за мазуриков, коими они являлись на самом деле.

Но особо «козырным» среди них считался Яшка Дым. Про ловкость рук этого «щипача» ходили легенды. Одна из них и дала рынку его название.

Некая заезжая дама для пущего эффекта – чтобы блеснуть столичным шиком перед провинциалками – нацепила кучу разных дорогих побрякушек. Но гвоздем ее туалета была платиновая пряжка от известного парижского ювелира, усыпанная крупными бриллиантами. Скорее всего, пряжка являлась брошью, которой закалывали воротник.

Как Яшка Дым сумел исхитриться среди бела дня незаметно отцепить пряжку прямо с пышной груди санкт-петербургской красотки, которую охраняли городовые, про то история умалчивает. Но когда дама обнаружила пропажу, ее сановный муженек поставил и сам рынок, и весь город на уши. В общем, его приказ был ясным и не двусмысленным: найти пряжку-брошь во что бы то ни стало, иначе… Дальше можно не продолжать. Каждый чиновник боится подобного «иначе» как черт ладана.

Рынок и всех, кого удалось задержать после оцепления, обыскали с беспримерной тщательностью. Каждый квадратный сантиметр рыночной площади был прочесан дважды – у полицмейстера теплилась надежда, что дама просто потеряла пряжку. Но все усилия подчиненных были тщетны. Пряжка как в воду канула.

Следующие три дня город лихорадило. Были перекрыты дороги, железнодорожный вокзал, речная пристань. Полиция перетрясла все ночлежки, бордели и притоны. Агенты простые и секретные работали без сна и отдыха сутками. И все напрасно.

Нет, кое-какие успехи все же были, но они не касались пряжки. Нашли динамитную мастерскую эсеров, поймали нескольких убийц, находившихся в розыске, и даже арестовали известнейшего фармазона[29] международного класса, подвизавшегося под именем графа Оржеховского. Не будь наказ столичного вельможи так ясен и однозначен (найти пряжку – и точка), кражу столь дорогого украшения повесили бы на этого лжеграфа. Куда он девал пряжку, не суть важно. Продал какому-нибудь проезжему, потерял, наконец, выбросил в реку – не все ли равно? Главное – злодей изобличен и наказан.

Но не тут-то было. И тогда несчастный полицмейстер, чувствуя близость краха своей карьеры, упал в ноги местному Ивану (или пахану – вору в «законе», по современной терминологии). Что уж полицейский чин обещал своему антиподу, неизвестно. Но Иван бросил грозный клич, и Яшка Дым явился пред его ясные очи вместе с пряжкой, которую тут же и отнесли в полицейский участок.

Так Яшка стал знаменитостью не только среди местных воров; его «слава» достигла даже губернских высот. А рынок получил новое название: для городских обывателей эти три дня были самым большим потрясением в их неспешной провинциальной жизни; 1914 год, революция и гражданская война были еще впереди.

В 1927 году в местности, где располагался рынок, случилось сильное наводнение, и многие ветхие домишки унесла разбушевавшаяся река. Те же, что остались, ремонту не подлежали. Поэтому власти распорядились перенести строительство новых зданий из пряжкинской прибрежной низинки повыше, ближе к центру, а уцелевшие дома разобрать для последующего использования строительных материалов, в коих наблюдался большой дефицит.

Короче говоря, город ушел от Пряжки, а она осталась. И зажила еще круче, с бóльшим размахом, нежели прежде. Только не было уже оставшихся от капитализма добротных купеческих лавок и лабазов. Их заменили хлипкие, сбитые на скорую руку прилавки под дырявыми крышами; а на месте вместительного, весьма приличного трактира под символичным названием – «На грязях» появилась советская столовка с алюминиевыми столиками, железными стульями, водянистым компотом из сухофруктов и котлетами с мясным запахом – мясо обычно разворовывали повара.

Действительно, чего-чего, а грязи на Пряжке всегда хватало, особенно в весенние месяцы. Река разливалась почти каждый год (правда, не так сильно, как в 1927-м), и оставшееся после нее болото подсыхало очень долго, поэтому между торговыми рядами были проложены дощатые тротуары, которые от поступи покупателей плевались грязевыми фонтанами, обрызгивая зазевавшихся до самого пояса.

Пряжка изменилась лишь в начале XXI века, когда ее прибрал к рукам какой-то делец. Большую часть отдали под вещевой рынок, где выстроили более-менее приличные торговые места, крытые прозрачным пластиком; а собственно развал с разным старьем оттеснили поближе к Канавке – так называли грязный ручей, впадающий в реку. Всю площадь, на которой располагалась Пряжка, заасфальтировали, так что теперь поход на «блошиный» рынок считался едва не воскресным променадом.

Глеб не стал выгонять из гаража машину, а решил пройтись пешком – чтобы размяться после многочасовых бдений за компьютером. Он как раз подбирал нужные архивные материалы по интересующей его проблеме и вычерчивал на карте маршрут поиска – готовился к очередному сезонному выходу в «поле». Так у «черных» археологов, к которым принадлежал и кандидат исторических наук Глеб Тихомиров, назывались незаконные раскопки.

И он, и его отец, Николай Данилович (который в последние годы очень часто обретался за границей – кого-то там консультировал на предмет приобретения старинных раритетов), принадлежали к династии потомственных кладоискателей Тихомировых. Они жили в частном двухэтажном доме почти в центре города, и оба были холостяками. Мать Глеба умерла, когда он был еще совсем юным, и отец с тех пор так и жил бобылем. А Тихомиров-младший в свои тридцать с копейками все никак не мог подыскать невесту по нраву, благо временных подружек у него хватало.