Иван Сибирцев - Отцовская скрипка в футляре (сборник)

Вот уже действительно волнующий факт. Оказывается, семилетний Егорка, сам не ведая того, спас жизнь трехлетней незнакомой девочке, которая ухватилась за электрический провод под напряжением. Егор попытался оттащить ее, естественно, принял разряд на себя. Опомнился через много дней в больнице на руках отца. И первые слова, что он услыхал: «Спасибо, сын, что вернулся к жизни и спасибо тебе за то, что ты настоящий человек». Тут действительно задумаешься, кто есть кто. Кто он, твой Чумаков? — задумчиво подытожил Макеев.

Но для Дениса, особенно после рассказа Макеева, уже не существовало этого другого вопроса. Он слушал Григория Ивановича и думал о горе и потрясении Егора Чумакова, примчавшегося чуть свет в прокуратуру в поисках справедливости со школьным сочинением в руках. Егора, бескомпромиссно верящего в честность, гражданственность, человечность отца, по вине какого-то Щербакова трагически оборвавшего свою жизнь. Страшно подумать, парню предстоит узнать тяжкую правду о своем отце, в совершенстве владевшем искусством лжи, наживы, демагогии, мимикрии.

Денис знал и раньше: убийца, взяточник, казнокрад готов на все. Конец Чумакова вполне логичен. Он продиктован отчаянием, бессилием, безысходностью и страхом. Но даже наедине с собою Денис не допускал, что растленный внутренне Чумаков постарается превратить свою смерть не только в жалкий фарс, но и в орудие страшной мести живым.

— О чем задумался, детина? — нарушил молчание Макеев.

— О многом. Наверное, с таких, как Чумаков, ни на минуту нельзя спускать глаз. Мы-то знаем, кто он на самом деле, какова цена и его предсмертному письму и представлению о нем сына.

На лбу Макеева выступили капельки пота. Должно быть, у полковника снова начинались боли. Он великим усилием сдерживал себя, чтобы не застонать. Но отдышался и сказал:

— Мы-то с тобой знаем всю подноготную, но ведь прокурору области, тем более суду, нужны не наши эмоции, а доказательные, объективные данные, факты. Там же, Денис Евгеньевич, юристы милостью божьей, не плоше и не глупее нас с тобой, грешных. А после окончания следствия и в суде вступят в действие еще и адвокаты. Среди них же, признаюсь тебе по своему опыту, есть такие зубры… Словом, тут криком — убийца, вор, держи его, вяжи его — не проймешь никого. А потому езжай-ка, как вознамерился, в названный тебе Кругловой терем-теремок. И вот тебе последнее слово мое и нашего генерала: докажешь умышленное убийство Чумаковым Селянина — круг замкнется. Не докажешь — придется тебе поискать более легкую и менее ответственную юридическую работу… Сам понимаешь… Так что займись-ка этой дамой. Авось да сыщутся факты, которые представят проблему реабилитации Чумакова в несколько ином свете.

Денис Щербаков считал, что он в полной мере обладает профессиональной зрительной памятью. И все-таки с трудом признал в вошедшей к нему женщине Тамару Владимировну Фирсову — хозяйку метко названного Кругловой терема-теремка в дачном поселке.

С Тамарой Владимировной Денис встречался в первое утро после самоубийства Чумакова…

Служебная машина остановилась возле ворот дачи. И едва затих скрип тормозов, распахнулась калитка, и в ее проем ринулась женщина с вскинутыми руками, рассмотрела машину, вышедшего из нее незнакомого человека в форме, и руки ее обвисли.

Потом Денис шел следом за этой женщиной по нескончаемо длинной, тщательно расчищенной от снега дорожке к высокому крыльцу, напоминавшему резными перилами крыльцо терема.

В то утро он не рассмотрел, а скорее всего не посмел заглянуть ей в лицо, когда сухо известил о самоубийстве Чумакова. Долго потом звучал в его ушах исторгнутый глубинным отчаянием вопль, помнились ее трясущиеся руки. Они указывали за плечо Дениса, на дверь…

Сейчас она вошла без стука, уверенная в своем праве войти сюда и высказать ему, Денису Щербакову, нечто сокровенное.

Так же, как Федор Иннокентьевич Чумаков, она сняла и по-хозяйски утвердила на плечиках светло-серое пальто с меховой опушкой по воротнику и манжетам. И Денис впервые воспринял ее бледное лицо, черные волосы, сколотые на затылке тяжелым жгутом, подумал о том, что она кажется сошедшей с портретов русских мастеров восемнадцатого века, что ценители женской красоты не смогут не увидеть в ней элегантности. Еще Денис подивился переменчивости ее больших светло-серых глаз. Едва она опускала ресницы, по лицу ее разливалось удивительное спокойствие, но вот ресницы вспархивали и открывалась такая глубина в ее глазах, что трудно было отвести глаза от ее лица.

Она подошла к вставшему при ее появлении Денису, с грустной улыбкой протянула ему узкую, прохладную руку и сказала:

— Простите меня. В прошлый раз я наговорила вам много злого и лишнего.

— Пустое. Не смертельно. — И осекся: в доме повешенного не говорят о веревке.

Она села на тот же стул, на котором за несколько дней до нее восседал Чумаков. И хотя Денису было не по себе от этого, он промолчал, щадя ее и передавая ей инициативу в их разговоре.

— Сегодня девять дней с кончины, — она слегка споткнулась на этом слове, и губы ее задрожали, — Федора Иннокентьевича. — И призналась с поразившей Дениса искренностью: — По русскому обычаю, полагается поминальный обед. Но, понимаете, страшно ложное положение. Я ведь для многих его знакомых — фантом, человек-невидимка. Все-таки пристойнее поминать его в доме Маргариты Игнатьевны Чумаковой.

Денис соглашался: действительно, она была при Чумакове фантомом, женщиной-невидимкой. Какие причины, какое душевное влечение, какая его власть над ней заставили ее согласиться с такою ролью, постыдной и мучительной для женщины.

Денис уже имел представление о некоторых привычках и складе характера Тамары Владимировны, о том, что не очень проницательные люди осуждающе именуют гордостью и даже высокомерием, о ее крайней щепетильности во всем, что касалось отношений с сослуживцами. Это Денис успел узнать, осторожно побеседовав о Тамаре Владимировне с ее коллегами по отделу иностранной литературы областной библиотеки и с ее соседями по дачному поселку.

Денис думал о том, сколь изобретательна жизнь на разного рода бытовые драмы и психологические дилеммы: долг, обязанность и душевное влечение, страсть… Наверное, эти коллизии сохранятся, пока жив сам род людской.

— Не знаю, как насчет поминального обеда, но по старому русскому, точнее, по православному обычаю, самоубийц даже не хоронили на кладбищах.

И тут же пожалел о своих словах: они были слишком ранящими ее. Однако при всей осведомленности об этой слабой на вид женщине Денис, оказывается, не представлял истинной меры ее душевных сил. И потому искренне удивился, когда она заговорила бесслезно, раздумчиво поверяя нечто выстраданное ею:

— Да, самоубийство… Величайшая тайна человеческого духа. Вечная загадка. Повод для споров церковников и моралистов. Мама рассказывала, что в ее пионерское время, в тридцатые-сороковые годы, вообще категорически отрицалось право человека распорядиться собственной жизнью. А ведь именно в это время ушли из жизни Есенин и Маяковский. На все трагические случаи следовал однозначный ответ: испугался трудностей. Этим объяснялось все. Мама вспоминала: когда она училась в восьмом классе, покончил с собой ее одноклассник. Неразделенная любовь. И вот… Так это тоже объяснили страхом перед трудностями. И, что действительно страшно, классный руководитель запретил ребятам хоронить этого беднягу… Теперь, слава богу, взгляд и на эту сложнейшую проблему и на многое другое в нашей жизни стал много шире. Мы поняли, что за этой страшной решимостью далеко не всегда стоит боязнь трудностей и уж, конечно, не социальный разлад с действительностью, а множество других, известных только самому ушедшему из жизни причин: отвергнутая любовь, рухнувшие честолюбивые планы… Да разве вспомнишь и перечислишь все! Между прочим, русская классическая литератур» держала эту проблему в поле своего зрения. Вспомним Островского Чехова, Толстого, Горького.

Денис не без смущения поймал себя на том, что почти завороженно слушает ее и смотрит в удивительные ее глаза. Хотя и понимал: пространные «просветительские», как определил их про себя Денис, размышления о проблеме самоубийства продиктованы единственным намерением: приподнять нравственно Чумакова, найти оправдание его смерти. Но это значило бы найти и оправдание его жизни. А этого Денис не мог позволить этой женщине не только в силу своего служебного долга, но и движимый тревогой за ее будущее. Ведь Тамаре Владимировне Фирсовой, независимо от того, станет ли она хранить память о Чумакове или вычеркнет его из своего прошлого, жить и жить и держать ответ перед своей трехлетней дочкой. Денис досадовал на эту такую непростую служебную и человеческую необходимость, но сказал твердо: