Иван Сибирцев - Отцовская скрипка в футляре (сборник)

— Головоломная рокировка, — непонятно для Тамары сказал он, и продолжал ласково: — Могу предложить четыре служебных колеса. Автобус Таежногорской ПМК. Есть, знаете, такая на свете. Сегодня у нас коллективный выезд на спектакль о героическом прошлом.

Тамара не знала, что такое ПМК. Но в этом странном слове ей чудилось нечто привлекательное и вместе с тем могучее, и она подумала, что этот Чумаков Федор сын Иннокентьев, должно быть, занят очень важным и очень нужным делом, которое умеет делать мастерски, в полную меру своей излучаемой каждым его движением энергии и силы. Тамара подосадовала на заворчавшую Прасковью Ивановну и не посмела протестовать, когда Чумаков властным движением взял ее и Прасковью Ивановну под руки и, подравнивая свой размашистый шаг к мелким шажкам старушки, повлек к гардеробу.

Чумаков заботливо помог подняться в автобус сначала Прасковье Ивановне, потом Тамаре, вошел сам. Тамара сразу почувствовала, что в этом переполненном суматошном автобусе ожидали Чумакова и что он здесь главный, потому что диванчик за спиной шофера был свободным и Чумаков уверенно опустился на него. Потянул за руку 'Тамару, пригласил Прасковью Ивановну.

Прасковья Ивановна церемонно села, и сразу из-за спины Чумакова раздался молодой насмешливый голос:

— Что Федор Иннокентьевич, подобрали себе нового заместителя по общим вопросам или… по лесоповалу?

— Помолчи, Селянин! — оборвал Чумаков. — Уступи лучше девушке место. Прояви раз в жизни джентльменство

— Раз в жизни согласен. Постоянно не обещаю. Ноги затекут стоявши.

С этими словами со второго диванчика поднялся невысокий, должно быть, озорной парень в лохматой шапке, расшаркался перед Тамарой и сказал:

— Прошу, мадемуазель.

Чумаков обернулся к Тамаре, заботливо спросил:

— Вам удобно? Назовите ваш адрес. — Повторил шоферу улицу и номер дома, отвернулся от Тамары и, кажется, забыл о ней.

Дорога до дому Тамаре показалась в тот вечер обидно короткой. Когда настало время прощаться, Чумаков сказал назидательно:

— Не забывайте о театральной условности. Если каждый спектакль воспринимать как реальную жизнь, не хватит сердца и слез.

В этих словах не было никакого откровения, но Тамара была благодарна ему за то, что эти слова он обратил к ней. И едва не надерзила Прасковье Ивановне когда та сказала, глядя вслед удалявшемуся голубому автобусу:

— Ох, и чистохватчик! Положишь палец в рот, отхватит всю руку… Слава богу, хоть в гости не напросился!..

Он не спросил ее имени, не сказал ни одного ласкового слова, лишь успокаивающим жестом отца или старшего брата подняв за подбородок ее лицо, приблизил к своему лицу, как бы внимательно вглядываясь в него, и вытер ей слезы. И права Прасковья Ивановна: он действительно чистохватчик. Тамара не знала точного смысла этого слова, но угадывала в нем что-то недоброжелательное. И, вопреки здравому смыслу, вопреки строгим наставлениям матери о девичьей гордости, чистоте и стыдливости, ждала чуда.

Она поймала себя на том, что стала прислушиваться к шуму автомашин за окнами. Спорила с собою, даже издевалась над своими фантазиями, но все-таки верила, что однажды — почему-то ей казалось, что это будет в солнечный воскресный полдень, — у ворот остановится знакомый голубой автобус, из него выйдет этот загадочный самоуверенный человек. Поднимется на крыльцо, появится в доме, и ее жизнь, неизвестно почему и каким образом, изменится к лучшему, станет такою полной и счастливой, о какой она только читала в хороших книгах…

Был канун нового, 1976 года. Тамаре нездоровилось и она уклонилась от студенческой вечеринки. Было решено встретить Новый год вдвоем с Прасковьей Ивановной.

Была ли тому виной небольшая температура или Тамара за эти месяцы устала ждать чуда и убедила себя, что в ее жизни не предвидится никаких перемен: только она, полусонная, сидела перед телевизором и безучастно следила за мелькавшими на экране силуэтами. Прасковья Ивановна, как бы священнодействуя, накрывала на стол, даже выставила заветную бутылочку домашней настойки.

И шум автомобильного мотора на лице не привлек внимания Тамары: к соседям кто-то, решила она.

Но новогодняя ночь — это действительно ночь чудес. Потому что через минуту кто-то осторожно, как бы просительно, постучал в ставень.

— Кого там бог дает? — удивилась Прасковья Ивановна.

А Тамара, повинуясь вдруг воскресшему предчувствию чуда, уже веря и ликуя, лихорадочно набросила на плечи платок Прасковьи Ивановны, сунула ноги в валенки, и, позабыв о простуде, о температуре, о том, что на дворе студеная декабрьская ночь, ринулась навстречу этому стуку.

Задрожавшими руками Тамара отбросила щеколду, распахнула калитку. Перед калиткой стоял он.

— Ну, здравствуй! С Новым годом. Сумасшедшая! Простынешь, — сказал Чумаков почему-то осевшим голосом и, каким-то шестым чувством ощутив нервный озноб, сотрясавший ее, одним взмахом распахнул свою шубу, бережно привлек к себе Тамару, бережно укутал полами шубы и сказал властно: — Едем!

— Вы, как дед Мороз, — стуча зубами, выдавила Тамара.

— Нет, я еще не волшебник, я только учусь, — серьезно ответил он.

Потом все было суматошно и радостно, как на праздничном карнавале. Испуганный, потом осуждающий, наконец, совсем сердитый взгляд Прасковьи Ивановны, когда они появились в домике, и Тамара, ничего не объясняя, начала лихорадочно одеваться. Торопливо поцеловав ошеломленную старушку, Тамара выскользнула вместе с гостем за дверь.

Мотор «Волги» пел какую то понятную лишь им двоим веселую песню без слов. Мелькали огрузневшие от снега ветки деревьев на бульварах и скверах, разноцветные елки в окнах домов, мелькнула городская огромная переливчато-разноцветная елка, тени человечков у ее подножия. Наверное, это были очень несчастные, очень одинокие люди. Потом замелькали живые елки. Они тянулись к ветровому стеклу, словно засматривали в лицо Тамаре, и она клонила, прятала лицо от их взглядов. А еще на ветровое стекло сыпались осколки разгоравшихся в небе звезд. Тамаре казалось, что они даже постукивают по стеклу, не то просятся к ним в машину, не то предостерегают ее: куда, зачем, с кем?

А он — загадочный, далекий и уже близкий, сидел, как в том стареньком голубом автобусе, казалось, совсем позабыв о Тамаре. Крепко держал в руках рулевое колесо, не отводил глаз от дороги. Тамара вспомнила, как почти полгода мучительно ожидала этого человека и, вопреки всему, верила в его появление. Ей стало знобко и страшно. Она качнулась и доверчиво прислонилась к его чуть дрогнувшему плечу.

«Волга» свернула в распахнутые ворота какой-то дачи. Света в ее окнах не было, но все-таки Тамара определила, что дача большая и очень красивая. Чумаков заботливо запер дверцу машины, твердо взял Тамару под руку, помог взойти на высокое крыльцо. Отпер дверь, щелкнул выключателем: Тамару обдало устоявшимся теплом, и перед нею открылась крутая лестница вверх. Чумаков склонился к лицу Тамары и сказал, наверное, самым ласковым и добрым на свете голосом:

— Ну, еще раз с Новым годом. Как твое имя? Входи, будущая маленькая хозяйка этого большого дома…

Когда Тамара вернулась в домик Прасковьи Ивановны, та внимательно оглядела ее красными от слез глазами, сказала грустно:

— Ох, девка, закружит он тебя до гибели. Двоедушный он, фальшивый. Признался хоть, что женат?

— Да, — чуть слышно сказала Тамара, оправдывая про себя резкость Прасковьи Ивановны тем, что старушке пришлось в одиночестве встречать Новый год, да еще волноваться за нее, за Тамару.

— Вот видишь, — торжествующе подчеркнула Прасковья Ивановна. — И дети, поди-ка?

— Сын десятиклассник. Да только мне это совершенно все равно.

Близилась ночь встречи нового, 1977, года. Тамара закончила институт и теперь постоянно жила в той даче, где провели они с Чумаковым самую первую и самую незабываемою ночь. Жила не одна. В крохотной кроватке уже третий месяц спала, плакала, марала пеленки Ксюша. Ксюша Чумакова.

Теперь для Тамары существовали два звука, которые она, как локатор, улавливала издалека: голос Ксюши и шум мотора автомашины Федора Иннокентьевича.

Чумаков тогда вошел раскрасневшийся, возбужденный. Тамару обдало сладким морозным воздухом, запахом загородного девственного снега.

— Осторожнее, Федор Иннокентьевич, — сказала Тамара. — Ксюше будет холодно. — Она поймала себя на официальном обращении к нему, с горечью и удивлением подумала о том, что за год так и не привыкла, не посмела называть его на «ты» и просто Федором.

А в самые святые, самые потаенные их минуты, целуя его в жаркой темноте, она горячо шептала: «Мой Федор, сын Иннокентьев…»

— Ничего, пусть закаляется, — весело сказал Чумаков, подкинул дочку к потолку и торжественно возвестил: