Наталья Никольская - Зловредная жертва

– Боже мой! – метался Игорь по кабинету, – столько версий, и одна – бредовее другой. Криминальный дуэт Модест amp; Сашенька, Отелло-Садиков, международный преступный синдикат почитателей бездомных поэтов… Верить ли Валере в том, что Ася Гордеевна обещала ему поддержку влиятельных сил? Продукт ли это его воспаленного воображения или реальность? А может, просто приманка, на которую планировала поймать его старуха с тяжелым характером?

Бабуся скромно сидела в своем уголке и ждала, когда буря немного уляжется.

– Надо бы хорошенько Садикова потрясти, – высказал он свои мысли вслух.

– Можно, – согласилась бабуся.

– Версия, конечно, бредовая, но кто его знает? Может, и старое сердце способно на африканские страсти?

– Еще как способно, – со знанием дела подтвердила бабуся.

– Черт, сразу надо было им заняться, – опять выругался Игорь, – столько времени потеряли!

– Ну, не больно-то и потеряли, – спокойно сказала бабуся, развязывая кисет, – нашли целую кучу свидетелей, которые могут подтвердить, что дед с Валерой никак поделить Аську не могли и чуть не турниры из-за ей устраивали. А-а-апчхи!

– Да твои свидетели ни за что в милицию не пойдут, – махнул рукой Игорь.

– Пойдут, – уверенно сказала бабуся, – с моим подходом – еще как пойдут! Это мы с ними только предварительно договорились, что без милиции общаться будем. А тама – посмотрим.

– А как тебе болтовня Валеры о каких-то неведомых покровителях? – поинтересовался внук.

– Дюже по сердцу, – утвердительно кивнула баба Дуся, – вот я в сериале смотрела: был художник бедный, тоже бомж. Малевал, правда, примерзко, и сам был неприглядный, обросший, как тот еще Валера. Так вот дама одна, из буржуек, прям ссохлась по нему. Плела, что мазня его ндравится, а сама глазки закатывала. Так вот она ему и помогла. И смотрины для картин устроила, и в общежитие его поселила. А еще было там два колдуна. Злой – приятный был мужчина, уважительный, а добрый – совсем пропащий, из тех, про кого Ярмольник говорил, что в балетах их много расплодилось. И взялися они противоборствовать.

– Баба Дуся, – схватился Игорь за голову, – давайте по делу!

– Так я и начала по делу, – обиделась бабуся, – увлеклась токмо маненько. Это я к тому, что в жизни всяко бывает, и покровители эти самые, и колдуны неправильной расцветки.

– Значит так, – взял командование на себя Костиков, – я начинаю усиленную слежку за Садиковым и параллельно ищу алиби Модеста и Сашеньки, а ты порасспрашивай соседей, по возможности, не раскрывая своего инкогнито, насчет того, не водила ли Ася Гордеевна знакомств с подозрительными людьми, которые могли подойти бы под версию о покровителях. Черт, чушь какая, – не выдержал он. – Если получаем сведения, важные для напарника – делимся тут же. Выполняйте.

– Хорошо, что хоть про инкогнито разъяснил, – вздохнула бабуся, – а то подумала бы, что упрекаешь в чем старуху.

Хорошо сказать, „начинать усиленную слежку“! Это бабусе легко маскироваться в городском дворике. Такие, как она, штурмом берут свободные лавочки в любое время дня и ночи. Обыватели даже заволновались бы, не увидев около родного подъезда группку сурово провожающих их взглядом старушенций. А как замаскироваться яркому, привлекающему взгляды женщин Игорю? Залечь под кусты в зеленом костюме? Или прикинуться загулявшим котом на дереве? После долгих раздумий, Игорь решил остановиться на образе живописца, малюющего городские осенние пейзажи. Художественная школа, законченная с отличием, позволяла сыграть эту роль безукоризненно, к тому же Игорь давно не брал кисть в руку. Создавалась возможность совместить приятное с полезным.

Он установил мольберт в очень удачном месте. Золотые осенние пряди выразительно контрастировали с обшарпанной стеной дома. Алые кисти рябины, пестревшие на фоне выкрашенной жуткой бурой краской двери, выражали торжество природы над творением рук человеческих. „Можно подать это так, – решил Игорь, – даже в процессе увядания природа прекрасна. Она красиво умирает и не менее красиво рождается. Особенно по сравнению с тем, что сотворено человеком. Рожденное его руками мертво, оно не живет своей жизнью, не может регенерироваться, а в смерти ужасно, коряво и отвратительно. А если внести в полотно моменты религиозного плана, то можно подать его как воплощение идеи о превосходстве того, что создано Всевышним над жалкими потугами человека подражать ему. К тому же отсюда хорошо виден подъезд, в котором проживает Борис Ильич, а я не очень бросаюсь в глаза“, – спохватился Игорь.

Он аккуратно рассортировал тюбики и стал наносить на холст нервные, резкие штрихи простым карандашом, время от времени бросая острый взгляд на предмет слежения. Сегодня вдохновение явно решило осчастливить Костикова своим присутствием. Линии ложились точно такие, как и рисовало его воображение, рука словно потеряла свою земную сущность и жила отдельно от грубой физической оболочки. Сегодня ею управляли не мышцы и мозговые клетки, а нечто неземное и нереальное, то, что помогает рождению истинных шедевров живописи. Так, по крайней мере, хотелось думать Костикову.

Игорь надавил на тюбик с маслом и попытался выдавить колбаску цвета охры. Пробка из засохшей краски никак не хотела уступать дорогу живой, маслянистой субстанции. Наконец Игорь справился с непокорной охрой и взял в руки другой тюбик. Когда смешение красок на палитре заиграло нужным оттенком, молодой человек удовлетворенно вздохнул и бросил взгляд на дверь подъезда. Лицо его на мгновение потеряло одухотворенное выражение. Какой-то паршивец оставил дверь открытой, а Игорю необходимо было передать игру солнечных бликов на обшарпанной обивке именно закрытой двери.

Вдруг выражение одухотворенности покинуло его лицо уже не на мгновение.

– Черт, – выругался он, хлопнув ладонью себя по лбу, – идиот, художничек бездарный. Интересно, сколько раз мог Садиков выйти и зайти, пока я предавался экстазу живописи!

Он бессильно опустил руки. Досада на себя была так сильна, что вдохновение, печально побив крылышками у него над головой, упорхнуло к более беззаботному художнику. Уже не концентрируясь на создании монументального полотна, Игорь стал наносить мазки глядя более на дверь, чем на холст. Небрежно положенное масло не завершало набросок, а закрывало то, что так удалось художнику вначале, когда мысли о работе где-то блуждали.

Зато теперь даже напакостившая в подъезде кошка не могла укрыться от его зоркого взора. Каждый раз, когда отчаянно скрипя ржавыми пружинами открывалась дверь, сердце его подскакивало и приваливалось куда-то.

„Теряю форму, – с тревогой подумал Костиков, – обычное визуальное наблюдение, даже не за вооруженным до зубов киллером, а я дергаюсь, будто выслеживаю монстра из ужастика. Надо бы корвалолчику попить“.

Эту мысль он так и не успел оформить до конца. Взревели пружины-сигнализация, и осточертевшая обшарпанная дверь вытолкнула очередного жителя дома, некого Бориса Ильича Садикова.

Тот постоял немного, бросил взгляд на свой балкон и медленно, постоянно озираясь, подошел к группе бабушек, сидевших в тени деревьев за типичным дворовым комплектом из грубо сколоченного стола и пары скамеек под крышей-домиком. Такие конструкции обычно служат для забивания козла и ночных молодежных посиделок. В этом дворе столик оккупировали бабушки.

Садиков подошел к честной компании и, вежливо поздоровавшись, сел. Старушки помолчали немного, вспуганные редким посетителем, и затараторили опять, делясь друг с другом обидами, рецептами и болезнями.

„Какое счастье, что я выбрал место для наблюдения так близко, – порадовался Игорь, – а впрочем, я специально встал поближе к месту дислокации дворовых сплетниц. Просто не сразу сам это понял. Наверное, сработала сыщицкая интуиция“.

Дождавшись паузы, Борис Ильич глубоко вздохнул, издав при этом вопль раненого зверя.

– Тьфу, напугал, проказник, – отшатнулась от него Таиска, – я уж грешным делом подумала, что трамвай с рельс сошел.

– Шуткуете? – не принял тот шутливого тона, – а подруженька ваша, невинно убиенная, в морге морозится.

– Ох-ох-ох, – вздохнула Паша, – да мы и сами никак прийти в себя не можем, как глаза закрою – так и стоит она, бедолага. Черт еще меня, дуру, дернул на нее в смерти посмотреть! Любопытство, будь оно проклято! Раньше не больно-то и крыс боялась, а теперь как мыша увижу, так и на стол запрыгиваю, будто девочка юная. По ночам снится, как они, мерзавки, над подруженькой моей надругались, – низкий голос Паши стал высоким, монолог прервался, и бабушка уткнула лицо в длинные кончики платка.

– Да, – глубокомысленно изрекла Таиска, – жизнь – штука неожиданная. Сейчас вот сидим тут с вами, об Аське печалимся, а завтра в люк провалишься и сваришься, как молочный поросенок.